Выбирая между «империей власти» (абсолютистским режимом во Франции с его несправедливыми порядками) и гражданской войной с ее разрухой и беспорядками, Паскаль не без горечи отдает предпочтение первой, как меньшему из двух зол. Сам же он мечтает о союзе «империи власти» и «империи разума», первый исторический опыт которого он наивно увидел в царствовании Христины Шведской (см. его письмо к ней: там же, 279–280).

Конечно, Паскаль нередко сводит социальный порядок и социальную несправедливость к нравственно-психологическим изъянам людей и вселенскому злу как результату несовершенства и «ничтожества» человека. Он далек от понимания классовых истоков государства и классовой обусловленности политических действий, но у него много тонких и глубоких наблюдений относительно ряда социальных типов, социальной справедливости и несправедливости. Так он подмечает и высмеивает характерную черту буржуа — приверженность к частной собственности. Или он говорит лишь об «условном», а не «естественном» преимуществе «великих мира сего» (королей, герцогов и др.), ибо от природы все люди равны. «Условное преимущество» требует лишь «условного, внешнего уважения» к их обладателям в отличие от «естественного, внутреннего уважения» к истинно достойным людям (за их добродетель, ум, образованность и т. д.). По сравнению с природным «условное достоинство» случайно по отношению к человеку и обязано закрепленным в обществе законам, согласно Паскалю, не очень справедливым. Но об этом, как правило, не думают, ибо законы укоренены в обществе на уровне социальных привычек. Однако справедливый и вдумчивый человек, полагает Паскаль, на какой бы вершине «условного могущества» он ни находился, должен всегда помнить о естественном равенстве со всеми другими людьми, в том числе и «условно подданными» ему (см. там же, 366–368; 507, фр. 60).

Паскаль с неизменным уважением отзывается о народе, считает его «мнения здоровыми». Свидетель кровавой расправы с народом в период восстания «босоногих», он навсегда сохранит сочувствие к угнетенным людям. В наставлениях сыну герцога де Люина Паскаль советует ему привязывать к себе подданных не силою, угрозами или корыстью, но любовью и пониманием их насущных нужд и всемерною помощью и заботами о них. Паскаль отрицательно относится к «твоей» и «моей» собственности, к «твоему» и «моему» месту под солнцем и рассматривает как «несомненно справедливое дело равенство благ (biens)» (см. там же, 508, фр. 64; 509, фр. 81). Но осуществления социальной справедливости от послефрондовской Франции он отнюдь не ожидает. Он не помышляет о восстании, о революции, ибо ужасам гражданской войны предпочитает, как мы уже отмечали, и «худой социальный порядок». Потому представления Паскаля о социальной действительности проникнуты пессимизмом и даже трагизмом. Они легко вписываются в его понимание «ничтожества» человека.

Снова, как в гносеологии, перед Паскалем встает вопрос о конечной причине «величия» и «ничтожества» человека, и снова он находит «последнее объяснение» этому в мифе о первородном грехе и его наследственности, в силу которого всякое совершенство в мире человеческом обременено своей противоположностью.

Паскаль отчетливо понимает, что «тайна преемственности грехопадения» шокирует ум человеческий, но считает себя вынужденным признать, что «узел нашего существования завязан на дне этой пропасти. И человек еще более непонятен без этой тайны, чем эта тайна непонятна человеку» (там же). Так в угоду христианству Паскаль смирил свой математический разум и «объяснил парадокс» с помощью абсурда, ибо «тайна» и есть абсурд для разума.

Наиболее интересен здесь паскалевский анализ себялюбия (amour-propre), его происхождения и почти «катастрофических» последствий для самого человека и всех его отношений с другими людьми. Паскаль считает себялюбие «глубинным основанием», «корнем» очень многих недостатков и пороков людей. Любовь к самому себе, к своему Я естественна для человека и гнездится в глубине его «сердца». К. Маркс называл себялюбие «древнейшей формой любви» (2, 151). Любовь, согласно Паскалю, всегда почитает, уважает и возвышает предмет своей любви. Но что происходит, когда человек возвышает самого себя? Он хочет быть великим, счастливым, совершенным, любимым и уважаемым другими людьми, а видит себя жалким, несчастным, несовершенным. Увы, он сам понимает, что заслуживает лишь презрения и даже отвращения со стороны людей. «Это затруднение порождает в нем самую несправедливую и преступную страсть, какую только можно себе представить, а именно смертельную ненависть к этой истине, которая изобличает его недостатки» (14, 636, фр. 978).

Человек очень хотел бы уничтожить, стереть с лица земли эту истину, но не в силах этого сделать — он вынужден довольствоваться ее уничтожением в своем сознании и сознании других людей. Он хотел бы забыть о ней и начинает ненавидеть всякого, кто напоминает ему об этой неприятной правде. «Конечно, плохо быть полным недостатков, но значительно хуже быть полным ими и не желать признавать их, поскольку к ним добавляется еще и недостаток добровольной иллюзии» (там же, 636, фр. 978). Сами-то мы не любим, когда другие нас обманывают и требуют к себе уважения большего, чем они заслуживают. Поэтому несправедливо и нам обманывать их и ожидать от них уважения большего, чем мы того заслуживаем. Несправедливо с нашей стороны сердиться и обижаться на тех людей, которые раскрывают нам глаза на наши собственные недостатки и пороки, ибо не они, а мы сами виновны и ответственны за них. Напротив, мы должны любить их за то добро, которое они делают для нас, помогая нам избавиться от великого зла — неведения и незнания наших несовершенств. Нельзя обижаться на них и за то презрение, которое они испытывают по отношению к нам, ибо мы его вполне заслужили своими пороками. Вот какие мысли и чувства, говорит Паскаль, должны были бы родиться в сердце, полном правды и справедливости.

Но поразительная испорченность природы человека приводит к прямо противоположному результату, и вместо того, чтобы ненавидеть свои пороки и самого себя за них, он начинает ненавидеть истину и правду о себе. Есть различные уровни и степени подобного рода ненависти, говорит Паскаль, но в какой-то мере она присуща всем, ибо «неотделима от себялюбия». Правда о наших пороках есть слишком «горькое лекарство» для нас, и мы стараемся принимать его в минимальных дозах и вперемежку с лестью и похвалами, которые расточают нам наши «доброжелатели», желающие «подсластить пилюлю». Тем не менее мы проглатываем микроскопические порции этого лекарства с отвращением и тайной досадой на тех, кто нам его предлагает.

Люди, которые вынуждены общаться с нами и которые хотят заслужить наши симпатии, начинают рассматривать нас согласно нашим желаниям: «Мы ненавидим истину — от нас ее скрывают, мы любим лесть — нам льстят, мы любим быть обманутыми — нас обманывают» (там же, 637, фр. 978). Иной государь становится посмешищем всей Европы, говорит Паскаль, и только он один об этом не знает, потому что придворные не скажут ему правды, дабы не навлечь на себя его гнева и не причинить ущерба своим интересам. Так вся жизнь людей превращается в «вечную иллюзию», а их общение — во «взаимный обман». «Никто в нашем присутствии не говорит о нас так же, как в наше отсутствие… — сетует он, — и в мире осталось бы немного друзей, если бы каждый из них знал то, что его друг говорит о нем, когда его нет рядом, хотя именно тогда он говорит искренне и без предвзятости» (там же, 637, фр. 978). Как нерассудительно и несправедливо сердце человеческое! — восклицает Паскаль в ходе этого грустного размышления и заключает: «У сердца свои законы, которых разум не знает» (там же, 552, фр. 423).

Как бы подхватывая мысль Паскаля, Кант в своей работе «Об изначально злом в человеческой природе» (1792) тоже говорит об «извращенности и коварстве человеческого сердца»: «Эта нечестность — самому себе пускать пыль в глаза, мешающая утверждению в нас подлинно морального образа мыслей, превращается внешне в лицемерие и в одурачивание других. Если это и нельзя называть злостностью, то оно по меньшей мере заслуживает названия низости и кроется в том злом [начале] человеческой природы, которое… составляет тронутое гнилью место нашего рода и, пока мы не избавимся от него, будет препятствовать развитию зачатков доброго, которое при других условиях могло бы произойти» (39, 4, ч. 2, 41). Говоря далее о себялюбии как принципе наших моральных максим, Кант считает его «источником всего злого».