Теперь главным предметом её забот сделалось сохранение тайны. О происшествиях в монастырском склепе знали только три человека: она, ризничий и Джилиоло. Ризничий не имел обыкновения покидать святую обитель и с мирянами не общался, так что за него можно было не беспокоиться. Джилиоло дал сестре клятву молчать. Монашки же ни о чём не догадывались, хотя и были встревожены странным недомоганием настоятельницы и постоянно испуганным выражением на её лице. По поводу Лючии им было сказано, что она тяжело заболела и её отправили на лечение в другой монастырь.

На сей раз Джилиоло воздерживался от соитий целых три дня. Но к вечеру четвёртого похотливая плоть вынудила его отправиться в ту часть обители, где находились кельи монашек. Он шёл, машинально перебирая чётки и размышляя, кого бы из монашек осчастливить на этот раз - Клару, Николину или, может быть, Лауренсию?...

Внезапно он остановился. В глубине сумеречного коридора он узрел нечто такое, что заставило его вскрикнуть от изумления. У стены, на которую из зарешёченного оконца падал последний багряный луч, стояла, скромно потупив взор, юная Бьянка в одежде послушницы. Джилиоло мгновенно узнал её нежное личико и золотые кудри, выбивавшиеся из-под надвинутого капюшона!

В последний раз Джилиоло видел её месяц назад во время своего краткого приезда в Анкону. Именно такой запомнилась ему Бьянка, когда он посетил богатый дом её матери, донны Мауриции. Бьянка считалась лучшей невестой в городе. К ней сваталось множество знатных анконцев, сам граф Бальдино просил её руку для своего сына, юного Аверардо. Но донна Мауриция покуда не объявляла своего решения относительно замужества дочери, и к этому её всячески склонял Джилиоло, у которого были свои виды на юную девушку. Распутный монах убеждал почтенную донну, что Бьянка должна посвятить себя Богу и удалиться в монастырь. Задачу Джилиоло облегчало то, что на тайной исповеди донна открылась ему в своём давнем прегрешении, которое случилось с ней ещё во времена её молодости. Заезжий художник вскружил ей голову и она чуть было не изменила с ним своему законному супругу, отцу Бьянки. Донна Мауриция просила Джилиоло назначить ей какую-нибудь епитимью, но монах сокрушённо качал головой, давая понять, что грех слишком тяжек, чтобы можно было отделаться простым отпущением или епитимьей. Донна Мауриция должна принести искупительную жертву Богу, и этой жертвой должна стать её дочь. В конце концов набожная донна согласилась с его увещаниями, сказав, что она смиренная раба Божия и сделает всё, что требует от неё Всевышний. В тот день за обедом у донны Мауриции Джилиоло ел жареную телятину и украдкой поглядывал на золотоволосую Бьянку, скромно сидевшую с вышиваньем. По телу его прокатывалась сладостная истома, когда он воображал девушку в его уединённой келье, испуганную, с глазами, полными слёз. Там, за высокими стенами древней обители, отрезанная от всего мира, она не посмеет воспротивиться его домогательствам...

И вот она здесь, в монастыре! Ошеломлённый Джилиоло обратился к ней с расспросами, и она, робея, не поднимая глаз, дрожащим голосом объяснила ему, что сюда её сегодня привезла мать и сдала на попечение настоятельницы. С нынешнего дня она монастырская послушница и всецело покорна воле матери-настоятельницы и отца Джилиоло.

Лицо распутного монаха расплылось в улыбке, рука сделала нетерпеливое движение и едва не коснулась плеча девушки, однако он тотчас отдёрнул её, понимая, что здесь не место для ласк. Он жестом велел послушнице следовать за ним.

Возбуждение его росло по мере того, как они приближались к его келье, а когда он впустил в неё девушку, вошёл следом и запер дверь на ключ, оно усилилось до такой степени, что он готов был как зверь наброситься на Бьянку, разорвать на ней одежду, кинуть юное тело на кровать и всласть упиться его девственной чистотой.

Однако он совладал с собой и, как истинный гурман оттягивая удовольствие, завёл разговор о том, что Бьянка, будучи его духовной дочерью, должна всецело ему повиноваться и исполнять любые его приказы. Бьянка со смущением прислушивалась к вкрадчивым речам монаха, а когда Джилиоло заговорил о сладости первородного греха, она подняла на него свои большие глаза. В них читалась покорность и немая мольба. Еле слышным шёпотом она спросила, что она должна делать. Задохнувшийся от восторга Джилиоло усадил её рядом с собой на кровать и притянул к себе. Несколько минут он жадно сосал её юный рот, а потом засунул в него свой толстый палец и нащупал им горячий язычок Бьянки. Девушка была настолько потрясена, что не могла пошевелиться. Джилиоло прохрипел ей на ухо, что у него есть другой палец, гораздо более приятный, чем этот. Тот палец она тоже должна взять в рот.

Тиская её и целуя, Джилиоло постепенно снимал с неё монастырское одеяние. Бьянка не сопротивлялась и не издавала ни звука. Обнажив её, распутник замер в восхищении, настолько восхитительной она показалась ему во всей прелести своей девственной наготы! Она сжалась в дрожащий комочек, подобрав под себя ноги. Джилиоло разделся сам, весело похлопал себя по жирному животу и почесал пониже его, пожирая Бьянку похотливыми глазами. Нежнейший златокудрый цветок, о котором он прежде не смел и мечтать, принадлежал ему!

Он обвил бёдрами трепещущего белоснежного птенца; волосатые руки его просунулись у Бьянки под мышками, его ладони стиснули её ещё неразвившиеся груди. Уд монаха, коснувшись нежного тела, стремительно отвердел. Джилиоло бурно задышал и ещё сильнее стиснул несчастную девушку.

В эту минуту где-то далеко за стенами кельи надтреснуто зазвонил колокол. Джилиоло не обратил на него внимание, продолжая предаваться своей преступной страсти. Распалённый уступчивостью Бьянки, монах покрыл её плечи, шею и лицо жадными поцелуями, после чего приподнял её лёгкое тельце и уложил навзничь. Сопя, он раскидал ноги Бьянки в стороны и навалился на неё.

За дверью послышались шаги множества босых ног, но монах не замечал ничего - его пальцы уже нащупали тонкую шею и конвульсивно сдавили её. Волна обжигающей страсти прокатилась по его телу, сознание его помутилось, он заревел, и пальцы его ещё сильнее стиснули горло несчастной. Бьянка судорожно забилась, и в этот момент Джилиоло, испустив сладостный вопль, вонзил в заветную створку свой напрягшийся уд.

Удар колокола прозвучал особенно громко. Щёлкнул дверной запор и в келью вошли молчаливые фигуры в тёмных плащах с надвинутыми капюшонами. Джилиоло даже не повернул в их сторону головы. Он был всецело захвачен своей страстью, которую давали ему болезненные содрогания девичьего тела, лишающегося невинности. Пальцы его ещё крепче сдавили шею Бьянки... Как вдруг дрожь неописуемого ужаса сотрясла всё его существо. Руки его отдёрнулись от создания, которое лежало в его объятиях. Это была не Бьянка! В кровати с ним находился изуродованный труп Сандры!

Это было до того неожиданно, что у Джилиоло не нашлось сил даже для крика. Он попытался отодвинуться от страшной покойницы и с ужасом обнаружил, что его интимный орган застрял в её интимной щели. Створки раковины захлопнулись, защемив его уд. Джилиоло покрылся ледяным потом.

Мёртвая Сандра пошевелилась, бескровная рука приподнялась и дотронулась до Джилиоло, отчего монаха пронзила острая боль, как от прикосновения раскалённым железом. Корчась, он огляделся по сторонам. От тёмных фигур, окружавших кровать, веяло таким ужасом, что впору было завыть волком или лишиться сознания. Но такой милости, как обморок, дано ему не было. Страх растёкся по его телу, переворачивая и прожигая внутренности. Он лежал на трупе, не смея пошевелиться, и лишь вздрагивал и хрипел, когда ледяные пальцы Сандры прикасались к нему.

Мрачные фигуры подошли ещё ближе, и в заметавшемся свете свечи монах узнал высохшие лица мертвецов, поднявшихся из гробов монастырской усыпальницы. Движения их были механическими, словно они двигались, подчиняясь чьей-то незримой, но могущественной воле. Пустые глазницы были устремлены на Джилиоло, щербатые рты скалились в зловещих улыбках, подобных той, которая играла на не успевших ещё истлеть губах убитой Сандры. Среди мертвецов ближе всех к нему стояла Лючия. Её лицо походило на кровавую маску, голова покачивалась, каким-то чудом удерживаясь на переломанной шее, бледные дрожащие руки тянулись к монаху и царапали его ногтями, оставляя на его голом теле кровавые отметины. Мертвецы подняли кровать с Сандрой и Джилиоло и неторопливо понесли сумеречными монастырскими коридорами. Шествие сопровождал неумолкающий колокольный звон.