Иркутское книжное издательство 1960 год

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ПОСЫЛКА

Возвращаясь из отпуска в конце лета прошлого года, я ехал в пятом вагоне поезда "Москва - Владивосток". Вторые сутки моросил спорый осенний дождь, в купе было холодно, одиноко и скучно. В конце второго дня, когда навстречу поезду уже надвигалась ночь, на какой-то станции, спрятанной в густую таежную темноту, в дверь настойчиво постучали, в купе вошел пассажир с небольшим, еще пахнущим фабричной краской чемоданом.

Обрадованный попутчику, я включил свет. У двери стоял стройный, среднего роста мужчина в форме военного летчика с капитанскими погонами на новой шинели. Но шинель, погоны и рост я заметил, наверное, позднее, а в первую минуту бросилась в глаза борода… Черная, длинная, но не густая она казалась искусственной на молодом и свежем обветренном лице пилота. И, когда капитан, положив чемодан на диван, снял шинель и фуражку, мне показалось, что он снимет сейчас и бороду, бросит ее на сетчатую полочку и попросит извинения за шутку.

Но капитан бороды не снял. Он наклонился над чемоданом и, не вынимая вещей, начал в нем что-то разыскивать, не обратив на меня внимания. Чтобы не показаться излишне любопытным, я повернулся к нему спиной и, глядя в темный квадрат окна, думал, как бы начать разговор.

Еще в Красноярске я просил проводника первых же пассажиров посадить в мое купе, но места остались пустыми, и я целый день томился в одиночестве. А тут, скажу по правде, стало даже обидно, что посадили не гражданского, а военнослужащего. У меня было убеждение, что с военными нельзя начинать знакомство обычными вопросами: "Куда едете?" или "Где работаете"

И все же, как бы себе назло, я спросил:

- Далеко ли едете, капитан?

Ответа не последовало, и я окончательно убедился в том, что соседство капитана сулит мне скуку еще на сутки езды до своего города. Но когда я оглянулся на "молчуна", то увидел лишь раскрытый чемодан и верхнюю одежду капитана. Только минут через пять, вытирая подбритый затылок новым полотенцем, слегка прихрамывая на правую ногу, вернулся мой попутчик. Он был уже в пижаме, и на фоне полосатой шелковой ткани его борода казалась еще чернее и еще больше походила на пронумерованное имущество из реквизита драмтеатра.

- Ужинать будете? - спросил я, когда молчание стало тягостным.

- О, да! У меня прекрасный омуль в томате. Сейчас откупорю банку.

- Не откажусь! - обрадовался я доброму началу.- Только разрешите узнать, как вас называть? Ведь мы почти в домашней обстановке и "товарищ капитан" будет как-то уж очень официально.

- Извините, пожалуйста! Хоть нам военным, да еще летчикам, волноваться не положено, но я сегодня взволнован. Вот и забыл представиться. Иван Иванович Кузнецов.

Я тоже назвал себя, и знакомство, как говорится, состоялось. Мы разговаривали до самого утра, не считая станций и не замечая времени. Страстный книголюб, спортсмен-охотник, рыболов и незаурядный знаток сибирской тайги, он сам начинал разговор, и между нами то и дело возникала дискуссия то о проблеме положительного героя в литературе, то о наиболее интересных способах ловли тайменей удочкой, то о правильном использовании богатств Сибири.

В Иркутске мы расстались друзьями. Я уже был в своем городе, а Иван Иванович ехал дальше на восток, но куда именно - не знаю, потому что за разговорами так и не спросил его об этом.

Прошло больше трех месяцев, и я почти забыл о своем попутчике, как получил два извещения с почты: одно на заказное письмо, другое - на посылку.

К письмам из разных мест я уже привык, но посылка была неожиданностью, и поэтому я вскрыл ее первой. К моему удивлению, в большом фанерном ящике из обычных вещей лежали только две карманные записные книжки в коленкоровых корочках, а остальная часть ящика была заполнена плотными связками прямоугольных листочков бересты, сложенных пачками и перевязанных бечевочками из сухой травы крест-накрест, как деньги.

Чтобы скорее найти разгадку, я разрезал бечевку на первой попавшейся связке, рассыпал листочки на письменном столе и тут заметил, что все они исписаны мелким почерком, пронумерованы, как страницы, начиная с цифры триста двадцать и дальше. Сами же связки, к сожалению, не были пронумерованы, и мне долго пришлось искать начало записи, разрезая пачки подряд. Наконец начало найдено в одной из книжек. Я прочитал обе книжки, затем - связку за связкой и таким образом до утра изучил половину содержимого посылки.

За чаем вспомнил о невскрытом письме. Оно было написано тем же мелким почерком на обратной стороне бланка дня телеграмм, вероятно, прямо на почте. Вот оно: "Здравствуйте, товарищ и друг! Помните Вы сказали, что бываете у главного редактора книгоиздательства. Вот я и решил выслать Вам свои записи и убедительно прошу показать их редактору. Если они представляют интерес, то, может быть, издательство напечатает их в виде дневника, повести или просто записок. Переписывать начисто сейчас у меня нет времени. Если Вы поможете мне в этом буду весьма благодарен.

С уважением, Ваш Ив. Ив. Кузнецов".

Записи показались мне интересными, и я решил переписать их на бумагу и показать редактору. Но так как почти каждое слово было написано сокращенно и часто заменялось только начальной буквой, моя работа шла медленно. Особенно затрудняло то, что на большей части листков текст был настолько тусклым, что над отдельными строчками приходилось просиживать по часу и больше, изучая их через сильную лупу.

Но и в переписанном с бересты тексте не все было понятно. В записях отмечались, очевидно, только главные события, отмечались наспех и только для того, чтобы не забыть. И в таком виде они не могли быть напечатаны или показаны редактору, поэтому я время от времени, по мере переписки, отсылал непонятные места Ивану Ивановичу, а он, восстановив в памяти события, присылал мне подробные объяснения. Так я стянул его в работу, и он, сам того не замечая, писал главу за главой.

В декабре я пошел в издательство. Рукописью заинтересовались.

Так родилась эта книга.

КАТАСТРОФА

Итак, я очутился в глухой северосибирской тайге, где, вероятно, не меньше как за полторы тысячи километров вокруг, кроме меня, нет живого человека.

Но прежде, чем осознал трагизм своего положения, второй раз почувствовал резкую боль в правой ноге. Потом боль поползла по спине, отдалась в затылке, во рту появилась вязкая соленая горечь, сильно закружилась голова, на грудь свалилась многотонная невидимая тяжесть. Я закрыл глаза и, кажется, провалился в пропасть… Хотелось за что-то схватиться и остановить падение, хотелось вскочить на ноги и убежать от боли, но, чтобы опять не потерять сознание, я старался не делать никаких движений, не думать о ноге и обо всем, что произошло сегодня, совсем недавно.

Боль уходила медленно. Не желая сдаться, она цеплялась за пальцы рук, за здоровую ногу, опять подступала к голове и наконец исчезла. Надо было стереть с лица пот, но руки дрожали и плохо слушались: с большим трудом расстегнул пуговицы куртки, а после долгой передышки и с не меньшим трудом - крючки гимнастерки; в грудь пахнуло холодом, дышать стало легче.

Расстегивая крючки, я заметил, что часы на руке остались невредимы и показывали сорок шесть минут девятого по восточносибирскому времени. Солнце, помнится, уже спускалось к закату, обдавая вершины густой чащи последними косыми лучами. На сучьях ближайшей столетней сосны белым парусом повис разорванный парашют, протянув ко мне перепутанные и обвисшие тенета - стропы. Казалось, будто кто-то в спешке неумело пытался скрутить мне руки и ноги, но, не закончив работу, сам поспешно скрылся в кронах деревьев и туда же утянул вторые концы веревок. Я осторожно, стараясь не двигать правой ногой, отстегнул подвесные ремни и вместе с ними освободился от строп.