Джим поворчал-поворчал и сдался. Сказал только, что на пароходе нам лучше помалкивать, а если и говорить, то шепотом. Тут молния снова осветила его, мы ухватились за грузовую стрелу правого борта и привязали к ней плот.

Крен у палубы был тот еще. Мы кое-как, нащупывая ногами пол, начали перебираться на левый борт, к палубной надстройке, и все шарили перед собой руками, чтобы не налететь на одну из оттяжек, их же в такой темнотище никак разглядеть было нельзя. Потом наткнулись на световой люк, перебрались через него, а сделав еще шаг, оказались перед распахнутой дверью капитанской каюты и, черт меня подери! — увидели в дальнем конце палубной надстройки свет и в ту же секунду услышали чьи-то негромкие голоса.

Джим зашептал, что у него живот со страху свело и что нам лучше уйти. Я говорю, ладно, собираюсь повернуть обратно к плоту, и тут вдруг слышу, как один из этих голосов с подвыванием таким произносит:

— Ой, не надо, мужики, пожалуйста, клянусь вам, я не донесу!

А другой отвечает, да громко так:

— Врешь, Джим Тернер. Ты такие штуки и раньше выкидывал. Тебе всегда хотелось заграбастать побольше и всегда удавалось, потому что ты грозился, что иначе на всех донесешь. Ну так на этот раз у тебя перебор вышел. Ты самый гнусный, самый коварный пес, какой только есть в нашей стране.

Джим уже заковылял к плоту. А меня любопытство разобрало, я сказал себе: теперь-то Том Сойер нипочем не ушел бы, ну и я не уйду, пока не узнаю, что здесь происходит. В общем, встал я на четвереньки и в темноте пополз по коридорчику в сторону кормы — и полз, пока между мной и поперечным коридором надстройки не осталась всего одна каюта. И вижу, лежит на полу мужчина, руки у него связаны, ноги тоже, а над ним стоят двое других — один фонарь держит, тусклый такой, а второй пистолет. И этот второй целит из пистолета в лоб тому, который лежит, и говорит:

— Так и подмывает пальнуть! Да оно и следовало бы, подлая ты вонючка.

А тот, который лежит, весь трясется и просит:

— Не надо, Билл; я, ей-богу, не донесу.

И всякий раз, как он повторяет это, мужчина с фонарем усмехается и говорит:

— Это точно, не донесешь! Большей правды ты в жизни своей не говорил.

А потом он сказал:

— Ишь, как он нас упрашивает! А не справься мы с ним да не свяжи, обоих убил бы. И за что? А ни за что. Только за то, что мы хотели получить честную долю нашей добычи. Ну ладно, Джим Тернер, я так понимаю, больше тебе никому грозить не доведется. Убери пистолет, Билл.

А Билл отвечает:

— Ну уж нет, Джейк Паккард. Я за то, чтобы прикончить его — разве не убил он вот так же старика Хатфилда, разве не заслужил смерти?

— А вот я не хочу его убивать и имею на это причину.

— Благослови тебя Бог за такие слова, Джейк Паккард! Век их не забуду! — говорит лежащий и вроде как всхлипывает.

Паккард на него никакого внимания не обратил, а повесил фонарь на гвоздь и пошел туда, где засел в темноте я, и Билла за собой поманил. Я, как мог быстро, прополз, пятясь, точно рак, ярда два, да ведь при таком наклоне пола приличной скорости не разовьешь и потому я, испугавшись, что кто-то из них наступит на меня в темноте и сцапает, заполз в ближайшую каюту. Паккард шел, придерживаясь в темноте за стену коридора, а как поравнялся с моей каютой, то и говорит:

— Ага — зайдем-ка сюда.

И зашел, и Билл за ним. Я к этому времени уже успел взлететь на верхнюю койку и забиться в угол, сильно раскаиваясь в моей любознательности. А они стояли совсем рядышком, ухватившись за край этой койки, и разговаривали. Видеть я их не мог, но где они стоят, знал, потому что от обоих разило виски. Хорошо хоть, я-то виски не пью, — впрочем, сейчас это было без разницы, они меня все одно не унюхали бы, потому что я не дышал. Слишком был перепуган. Да и опять же, слушая такой разговор, не больно-то подышишь. Беседовали они негромко, серьезно. Биллу хотелось убить Тернера. Он говорит:

— Он клянется, что не донесет, но ведь донесет обязательно. Даже если мы сейчас отдадим ему обе наши доли, это ничего не изменит, мы ж с ним уже поцапались, да и досталось ему от нас прилично. Как только мы окажемся на берегу, он тут же властям настучит, уж ты мне поверь. Поэтому я за то, чтобы избавить его от всех горестей земных.

— Так ведь, и я тоже, — очень тихо произнес Паккард.

— Черт, а я уж решил, что ты против. Ну тогда порядок. Пойдем и прикончим его.

— Погоди минутку, я еще не все сказал. Послушай. Пуля вещь хорошая, но мы можем обойтись и без лишнего шума. Я вот о чем говорю: зачем нам с тобой петлю на шею примеривать, если можно обделать все по-другому, ничем не рискуя? Правильно?

— Ну еще бы. А как ты собираешься все устроить?

— Я думаю так: мы с тобой пошарим по кабинам, посмотрим, не проглядели ли чего, а после поплывем на берег и припрячем добро. И подождем. Думаю, и двух часов не пройдет, как эта посудина развалится окончательно и течение утащит ее обломки. Понимаешь? Он просто-напросто утонет и винить за это будет некого — кроме него самого. Я так понимаю, это гораздо лучше, чем убивать его. Я вообще не люблю людей без особой нужды убивать — это и неразумно, и безнравственно. Ведь так?

— Да, пожалуй, ты прав. А что если пароход не развалится и его не унесет течением?

— Ну, мы же можем подождать часика два, посмотреть, разве нет?

— Ладно, согласен. Пошли.

Они вышли из каюты, я тоже выскочил из нее, весь в холодном поту, и пополз к носу парохода. На палубе темно было, хоть глаз выколи, но я хриплым шепотом позвал: «Джим!», и он сразу же застонал совсем рядом со мной. Я и говорю:

— Скорее, Джим, не время дурака изображать да стонать. Тут целая шайка убийц собралась, и если мы не найдем их лодку и не пустим ее по течению, чтобы они не могли с парохода убраться, одному из них придется очень туго. А вот если мы ее найдем, так им всем туго придется, потому что они к шерифу в лапы попадут. Давай, поторапливайся. Я ищу с левого борта, ты с правого. Начнешь от плота и…

— О господи, господи! От плота? Нет у нас больше плота, отвязался плот, уплыл, — а мы с тобой тут куковать остались!

Знаете, у меня до того дыхание сперло, что я едва чувств не лишился. Застрять на разваливающемся пароходе да еще вместе с такими злодеями! Однако на то, чтобы нюнить, времени у нас не оставалось. Мы просто должны были найти их лодку — и удрать на ней. И мы поползли вдоль правого борта, трясясь от страха, да еще и черепашьим шагом, к тому же — почти неделя прошла, пока мы до кормы добрались. А лодки нет как нет. Джим сказал, что дальше он ни шагу сделать не сможет, что у него от перепуга никаких сил не осталось. Но я сказал ему: вперед, если мы застрянем на пароходе, нам точно каюк придет. И мы поползли по другому борту. Кое-как добрались до кормовой стороны палубной надстройки, вскарабкались на световой люк, полезли по нему, цепляясь за его ставенки, потому что край люка под воду ушел. А как подползли совсем близко к двери поперечного коридора, глядим — вот он ялик-то! Еле-еле различается в темноте. Отродясь я такого счастья не испытывал. Еще секунда, и я бы спрыгнул в него, но тут отворилась эта самая дверь. Один из тех двоих высунул из нее голову — всего в паре футов от меня, — я уж решил, что тут-то мне и конец, однако голова скрылась за дверью, а владелец ее и говорит:

— Да, убери ты, к дьяволу, фонарь, Билл, вдруг его кто увидит!

А после сбросил в ялик набитый чем-то мешок и сам следом соскочил. Это был Паккард. За ним и Билл в ялик слез. Ну, Паккард и говорит, негромко:

— Так что — уходим?

Я до того ослаб, что едва за ставню держаться мог. Но Билл ответил:

— Погоди — а ты его обыскал?

— Нет. А ты?

— И я нет. Выходит, его доля денег при нем осталась.

— Ладно, пойдем, посмотрим. Глупо добро брать, а наличные здесь оставлять.