На цыпочках, пригибаясь, чтобы не цеплять головами ветки, направились мы к дальнему краю парка вдовы. А когда проходили мимо кухни, я наступил на сухой сучок, нашумел. Ну, мы оба присели на корточки и замерли. В двери кухни сидел здоровенный негр мисс Ватсон, Джим, — мы его ясно видели, потому что за спиной у него свет горел. Он встал, вытянул шею и с минуту прислушивался. А потом говорит:

— Кто это тут?

Послушал еще, а после прошелся немного на цыпочках и остановился прямо между нами, так что мы до него дотронуться могли бы, почти. Ладно, минуты проходят, ни звука не слышно, и все мы так близко один от другого. Тут у меня коленка начинает чесаться, а поскрести-то ее я не могу, за ней зачесалось ухо, за ним спина, прямо между лопатками. Мне казалось, что если я не почешусь, то помру. Ну, я потом такое много раз замечал — если ты попал в приличное общество, или на похороны, или пытаешься заснуть, а не получается, — в общем, когда чесаться ну никак нельзя, так непременно на тебя чесотка нападет, да еще и в тысяче мест сразу, сверху и донизу. Наконец, Джим говорит:

— Ну, вы кто? Где вы? Черт дери, я же чего-то слышал. Ладно, я знаю, что сделаю: вот сяду тут, и буду сидеть, пока опять чего не услышу.

И он уселся на землю между мной и Томом. Прислонился спиной к дереву, вытянул ноги — одна едва меня не коснулась. А у меня засвербел нос. Зуд был такой, что слезы на глаза наворачивались. Но я его не почесал. Потом зазудело в самом носу. Потом под носом. Даже и не знаю, как я на месте-то усидел. И продолжалось это бедствие минут шесть или семь. Чесалось у меня уже в одиннадцати разных местах. Я решил, что больше и минуты не выдержу, однако стиснул зубы и решил попробовать. И тут Джим задышал ровнее, глубже, а там и вовсе захрапел — ну, у меня сразу все и прошло.

Том подал мне знак — языком еле слышно поцокал, — и мы на четвереньках поползли прочь. А как отползли футов на десять, Том прошептал, что хочет подшутить над Джимом — привязать его к дереву. Но я сказал, не надо — он проснется, шуму наделает и меня хватятся в доме. Тогда Том заявил, что у него свечей маловато, что он проскользнет на кухню и возьмет там несколько штук. Я попытался его отговорить, сказал, что Джим опять же может проснуться и застукать его. Однако Том решил рискнуть, так что мы пробрались на кухню, взяли три свечи, а Том на столе пять центов оставил, в уплату. Когда мы оттуда вылезли, меня так и подмывало убраться как можно дальше, но Тому все было мало, он сказал, что просто обязан подползти на четвереньках к Джиму и сыграть с ним шутку. Я ждал его — очень долго, по-моему, — все было тихо, спокойно.

Как только Том вернулся, мы пошли по тропе вдоль паркового забора и скоро очутились на верхушке горы, за домом. Том сказал, что стянул с Джима шляпу и повесил ее на сук, прямо над ним, а Джим всего лишь пошевелился слегка, но не проснулся. На следующий день Джим рассказывал, что ведьмы заворожили его, вогнали в сон, а потом прокатились на нем верхом по всему штату и повесили его шляпу на сук, чтобы он знал, кто все это сделал. Еще через день он уже говорил, что ведьмы на нем в Новый Орлеан ездили, а после этого, при каждом новом рассказе заезжал все дальше и дальше, и кончил тем, что объехал с ведьмами весь белый свет и укатали они его чуть не до смерти, и всю спину ему седлом стерли. Гордился он этим страшно, а других негров вроде как и замечать перестал. Они готовы были пройти много миль, лишь бы послушать рассказ Джима, он стал самым знаменитым в нашем округе негром. Пришлые негры обступали его, разинув рты, и разглядывали, будто диво какое. А у негров же, как они рассядутся на ночь глядя у кухонного очага, непременно разговор о ведьмах заходит, и теперь, стоило кому рот открыть, как Джим перебивал его и говорил: «Хм! Да что ты смыслишь в ведьмах?», и этот негр мигом затыкался и тушевался. Монетку в пять центов Джим подвесил на веревочку и всегда носил на шее, уверяя, что это амулет, который дьявол выдал ему собственноручно, сказав, что этой штукой можно исцелить кого хочешь, да еще и ведьм вызывать в каком угодно месте, нужно только произнести над монеткой несколько слов — правда, каких именно, Джим никому не говорил. Негры, опять же, сходились со всей округи и отдавали Джиму все, что у них было, лишь бы взглянуть на эти пять центов, но никогда к ним не прикасались, потому как их же сам дьявол в руках держал. В общем, работником Джим стал никаким, уж больно он чванился тем, что знаком с дьяволом и ведьм на себе катал.

Ну вот, когда мы с Томом поднялись не верхушку горы, то взглянули вниз, на городок, — в нем мерцали три не то четыре огонька, наверное, там болел кто-то. И звезды сверкали над нами так красиво, а за городком лежала река шириной в целую милю, ужасно тихая и величавая. Мы спустились с горы, нашли Джо Харпера и Бена Роджерса, а с ними еще двух-трех мальчишек, они все в старой дубильне прятались. А потом отвязали чей-то ялик, проплыли две с половиной мили вниз по реке, к большой скале на склоне горы, и высадились на берег.

Там мы залезли в густые кусты и Том заставил всех поклясться в сохранении тайны, а после показал им дырку в земле, в самой гуще кустов. Мы зажгли свечи и на четвереньках поползли по проходу. И сотни через две ярдов оказались в пещере. Том ткнулся в один коридор, в другой и скоро нырнул под стену — там такая нора была, которую никто бы и не заметил. Мы доползли по узкому лазу до подобия комнаты — сырой, холодной, с запотевшими стенами, и в ней остановились. Том и говорит:

— Ну вот, здесь мы учредим нашу банду и назовем ее Шайкой Тома Сойера. И каждый, кто захочет в нее вступить, должен будет принести клятву и подписаться кровью.

Захотели, понятное дело, все. Том вытащил листок бумаги, на котором он записал клятву и зачитал ее. В ней говорилось, что каждый мальчик должен хранить верность банде и никогда не выдавать ни одного ее секрета; а если кто чего-нибудь сделает мальчику из банды, то названный мальчик обязан этого человека убить и всех его родичей поубивать тоже, и он должен не есть, не спать, пока всех их не перебьет и не вырежет на груди каждого покойника крест, который и есть знак банды. И никто, кроме членов банды, этим знаком пользоваться не может, а если кто попробует, так мы на него в суд подадим, а попробует еще разок, убьем. И если кто-нибудь из банды раскроет ее секреты, то надо будет перерезать ему горло, а после сжечь его труп и пепел везде развеять, а имя его вычеркнуть кровью из списка разбойников и больше в шайке не упоминать, а проклясть его и забыть навсегда.

Все сказали, что клятва отличная и спросили у Тома, сам ли он ее выдумал — из своей головы? Он ответил, что кое-что выдумал, а остальное взял из книжек про разбойников и пиратов, потому как такая клятва имеется у каждой приличной шайки.

Кто-то сказал, что неплохо было бы вырезать и семьи мальчиков, которые наши секреты выдают. Том назвал это хорошей мыслью, достал карандаш и вписал ее в клятву. И тут Бен Роджерс говорит:

— А вот у Гека Финна и семьи никакой нет, чего же мы с ним делать будем?

— Ну, отец-то у него есть, — говорит Том Сойер.

— Отец-то есть, да поди-ка его поищи. Прежде-то он все больше в дубильне пьяным валялся, со свиньями, но теперь его уж больше года как в наших краях не видать.

Обсудили они это дело и совсем уж решили в шайку меня не принимать, говоря, что у мальчика должна быть семья или еще кто, кого можно убить, а иначе получится нечестно и несправедливо по отношению к другим членам банды. Придумать, как тут быть, никто не мог, все они зашли в тупик и умолкли. Я чуть не заплакал, но тут меня вдруг осенило, и я предложил им мисс Ватсон — пускай они ее убивают. И все сказали:

— Да, она подойдет. Правильно. Принимаем Гека.

Потом каждый проколол себе булавкой палец, чтобы расписаться кровью, ну и я тоже на той бумажке закорючку поставил.

— А теперь, — говорит Бен Роджерс, — надо решить, чем будет заниматься наша шайка.