— Ну, это уж просто смешно, я про такое и слушать больше не желаю. Чушь какая-то.

— Послушай, Джим, кошка по-нашему говорить умеет?

— Нет, не умеет.

— А корова?

— И корова не умеет.

— А по-коровьему кошка говорит — или корова по-кошачьему?

— Обе не говорят.

— Выходит, это и правильно, и естественно, что говорят они по-разному, так?

— Конечно.

— И правильно, и естественно, что говорят они не по-нашему.

— Правильно, а то как же?

— Ну вот, разве не выходит тогда, что и для француза правильно и естественно не по-нашему говорить? Ответь-ка.

— Кошка она кто, человек? А Гек?

— Нет.

— Тогда какой же ей смысл по-человечьи разговаривать? А корова разве человек? — или она кошка?

— Ни то, ни другое.

— Значит, и не ее это дело — по-кошачьи говорить или по-нашему. Ну а француз, он кто — человек?

— Человек.

— Вот видишь! Какого же тогда черта он-то по-человечьи не говорит? Ответь-ка, Гек!

Я понял, что только воздух попусту сотрясаю — все равно негра спорить по-людски не научишь. И бросил это дело.

По нашим прикидкам, мы должны были за три ночи добраться до Кейро, который стоит на южной границе штата Иллинойс, там, где река Огайо впадает в Миссисипи, — туда-то мы и плыли. Там мы продали бы плот, сели на пароход и поднялись по Огайо к свободным штатам, где нам ничто бы уже не грозило.

Ну вот, во вторую ночь на реку стал опускаться туман, и мы повернули к намывному островку, чтобы привязать к чему-нибудь плот, потому что в тумане не больно-то поплаваешь; но, когда я подошел к нему на челноке, держа наготове веревку, выяснилось, что привязаться там толком не к чему — на острове только и было растительности, что совсем молоденькие деревца. Я все же обмотал веревку вокруг одного из них, стоявшего совсем близко к воде, однако течение в том месте было сильное и плот пронесло мимо до того быстро, что он выдрал деревце с корнем и был таков. А туман все густел, и мне вдруг стало страшно, да так, что я весь обмяк и с полминуты даже пошевелиться не мог, а плот тем временем скрылся из глаз — ярдов за двадцать ничего уже видно не было. Я заскочил в челнок, бросился к корме, схватил весло и стал грести что было мочи, а челнок ни с места. Это я его впопыхах отвязать забыл. Начал я отвязывать, но разволновался уже настолько, что руки у меня ходили ходуном и мало на что годились.

Отошел я, наконец, от берега, потный, запыхавшийся, и припустился вдоль островка вдогон за плотом. Все было ничего, пока островок не закончился, в нем и длины-то оказалось от силы ярдов шестьдесят, а едва миновав его оконечность, я окунулся в сплошной белый туман, и представлений о том, куда меня несет, сохранил ровно столько же, сколько их обычно бывает у покойника.

Ну я и думаю: грести никакого смысла нет, этак я и ахнуть не успею, как врежусь в берег, или в другой такой же островок, или еще во что; буду сидеть спокойно, пусть меня течение несет, хотя в таком положении сидеть сложа руки дело очень не легкое. Покричал я немного, прислушался. И откуда-то снизу донесся до меня крик, — совсем слабенький, но у меня и от него на душе полегчало. Полетел я на него, а сам все прислушиваюсь. И когда крик раздался снова, я понял, что плыву вовсе и не на него, что слишком сильно взял вправо. Ну а в следующий раз выяснилось, что я влево лишку забрал, в общем, совсем я к нему не приближался, потому что плавал кругами, да метался из стороны в сторону, а крик все время звучал впереди.

Ну что бы, думаю, Джиму, дураку этакому, не догадаться взять сковородку да и бить в нее, не переставая, — нет, эта мысль ему в голову не пришла, он покричит-покричит и умолкнет, и эти-то паузы меня с панталыку и сбивали. Я все шел и шел вперед и вдруг слышу: крик сзади доносится. Тут уж я совсем запутался. Либо, думаю, это другой кто кричит, либо я развернулся и вверх плыву

Бросил я, значит, весло, сижу. Слышу, опять кричат, пока еще сзади, но уже в другом месте; крики все повторялись, все смещались, я все отвечал на них, пока они опять спереди доноситься не стали, и я не понял, что течение развернуло челнок и теперь все будет в порядке, если, конечно, это Джим, а не какой-нибудь плотогон надрывается. В тумане же голос не разберешь, в нем все и выглядит, и звучит по-другому.

Крики продолжались, и примерно через минуту я увидел, что меня несет на крутой берег с дымчатыми призраками больших деревьев на нем, но тут течение бросило челнок влево и потащило среди каких-то коряг, вокруг которых вода аж бурлила, такая здесь быстрина была.

А еще через секунду-другую я снова оказался в сплошной белизне. Сидел неподвижно и слушал, как у меня сердце колотится — думаю, на один мой вдох-выдох ударов сто приходилось.

Я сдался. Потому как понял что к чему. Этот крутой берег был островом, а Джима затащило на другую его сторону. И был он не намывным островом, мимо которого можно минут за десять проплыть, а настоящим, большим, лесистым, миль, может, в пять-шесть длиной и в полмили шириной.

Думаю, минут пятнадцать я просидел, не шевелясь, навострив уши. Течение тащило меня со скоростью четыре или пять миль в час, но это было совсем не заметно. Нет, мне казалось, будто челнок неподвижно стоит на воде и, если мимо проскальзывала какая-нибудь коряга, я вовсе не думал, что это меня так быстро несет, а, затаив дыхание, говорил себе: надо ж! эк она разогналась. Если вы думаете, что человека, попавшего ночью в туман, не заедает уныние и одиночество, попробуйте сами в нем посидеть и посмотрите, что с вами будет.

Потом я около получаса покрикивал время от времени и, наконец, расслышал ответ, очень далекий, и попытался поплыть на него, да не смог, потому что попал, как я вскоре понял, в целый лабиринт намывных островков, они смутно выступали из тумана с обеих сторон от меня, иногда я различал и узкую протоку, которая отделяла один от другого, а иногда ни одного островка не видел, но знал, что они где-то рядом, потому что слышал, как течение ворошит свисающие с их берегов старые сохлые кусты и прибившийся к ним сор. Ну, среди этих островков я скоро и внимание-то на далекие крики обращать перестал, погонялся было за ними немного и понял — это все равно что за блуждающим огоньком гоняться. Вот уж не думал, что звук может так шустро перескакивать с места на место и доноситься всякий раз с другой стороны.

Раза четыре-пять я вынужден был, чтобы не врезаться во внезапно выскочивший из воды островок, с силой отталкиваться веслом от его берега; и мне пришло в голову, что и плот, наверное, прибивает время от времени к таким островкам, иначе его унесло бы совсем далеко, и я давно уж ничего бы не слышал — он ведь шел немного быстрее моего челнока.

Ну вот, в конце концов, течение снова вытащило меня на открытую воду, однако криков я никаких больше не слышал. И решил, что Джим, скорее всего, налетел на какой-нибудь топляк, тут ему и конец пришел. Я здорово устал, и потому лег на дно челнока и сказал себе, что с меня хватит. Засыпать мне, конечно, не хотелось, однако меня до того клонило в сон, что я решил все же подремать, совсем недолго.

Но, видать, получилось не так уж и недолго, потому что, когда я проснулся, в небе ярко сияли звезды, от тумана и следа не осталось, а челнок мой несло кормой вперед по большой излуке. Я не сразу сообразил, где нахожусь, подумал, что мне все это снится, а когда воспоминания стали возвращаться ко мне, то оказались они какими-то смутными, точно все на прошлой неделе произошло.

Река в этом месте была страх какая широкая, оба ее берега заросли высоченным, густейшим лесом, казавшимся при свете звезд сплошной стеной. Я взглянул вниз по течению и различил на воде какую-то черную крапину. Поплыл к ней, но когда, наконец, нагнал, она оказалась просто-напросто двумя связанными бревнами от плота. Тут я увидел другую такую же и погнался за ней, потом третью и вот уж эта была тем, что я искал. Нашим плотом.