Она ходила между койками и не знала, который час. Время, кажется, подходило к обеду, когда прибежала молодая санитарка и, подозрительно взглянув на Аню, как будто видела ее в первый раз, сказала:
— Тебя ждет в дежурке дама!
— Какая дама?
— Не знаю, — ответила санитарка, — какая-то иностранка, у нас таких здесь не бывает.
В дежурной комнате, отгороженной от коридора стеклянной дверью, Аню ждала Ева Кашельская. Проходившие мимо санитарки поглядывали на нее с нескрываемым любопытством, что, впрочем, нисколько не смущало пани Еву. Ей тоже не сиделось на месте, и она выглядывала в коридор; сквозь приоткрытую дверь видела палаты, стоявшие в коридоре вдоль стен койки… Когда появилась Аня, Кашельская сразу узнала ее, хотя до этого они не встречались.
— Вы пани Аня?
— Да, — удивленно ответила та.
— Меня зовут Ева Кашельская. Эта фамилия говорит вам о чем-нибудь?
— Нет.
— Стефан никогда обо мне не рассказывал?
— Нет.
— Значит, расскажу сама. Мы можем посидеть здесь, у вас найдется минутка времени?
— Пожалуйста. Хотя я не совсем понимаю…
— Конечно, не понимаете… Жуткие у вас здесь в госпитале условия. Как будто и знаешь об этом, а на самом деле поймешь лишь тогда, когда сам увидишь… Много раненых?
— Много. Но я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы узнать, сколько раненых.
— А вы решительная. Нет, не за этим, разумеется. Меня не интересует, сколько здесь советских раненых. Я работаю вместе со Стефаном в посольстве, мы с ним дружим. Не смотрите так на меня… Больше я с ним дружу, а не он. Поэтому речь идет о нем… Видите ли… — Ева заколебалась и как будто лишилась присущего ей красноречия, — я люблю его… — и добавила своим, уже обычным тоном: — Впрочем, без взаимности.
— Я все еще не могу понять вас.
— Потому что я затянула со вступлением… Да, вы действительно красивая… Вы его любите?
— Собственно говоря, кто дал вам право…
— Конечно, никто, — прервала ее Кашельская, — но если это так…
— Да, так.
— Подумайте о нем… Он прекрасный парень. Сикорский очень любит его, но здесь, в том положении, в котором он оказался, ему больше ни дня нельзя оставаться в посольстве.
— Почему?
— Потому что его сломают или уничтожат, либо… вы его сломаете. — И Ева стала говорить тише. — Ведь вам, как и мне, прекрасно известно, что он беспомощен, мечется туда-сюда… Вы подорвали его веру, не дав ничего взамен… От него только и слышишь: «Откуда я знаю, что хорошо и что правильно…»
— Это необходимо знать хотя бы ради себя, иначе не проживешь.
— А вы уверены, что он знает? Наступило долгов молчание.
— Взгляды, которые вы исповедуете, можно исповедовать и в Лондоне? — спросила Кашельская.
— Конечно.
— В таком случае, девушка, выходите за него замуж и уезжайте из России. Это можно еще успеть сделать… У Стефана есть среди командного состава Старые приятели отца, в конце концов можно обратиться даже к генералу Сикорскому… Уговорите его. Вы, впрочем, тоже оживете в Лондоне, а здесь у него, поверьте, нет никаких шансов… — Ева напрасно ждала ответа. — И сейчас это сделать нелегко, — продолжала она, но в ее голосе появился уже оттенок просьбы, — но кое-что сделать можно. Кто знает, что будет завтра? Я использую все свои возможности… а они у меня есть, можете в этом не сомневаться.
— Я этого не сделаю! — резко заявила Аня.
— Почему? Боитесь русских, своих товарищей? Ведь в Лондоне тоже можно быть коммунистом, если вы таковым являетесь. Вы очень молоды и еще не понимаете, что для женщины значит мужчина, как необходимо беречь его, чтобы сохранить… Он такой слабый и податливый… Как легко мы отказываемся от нашей веры в человека, которого любим!
— Неправда!
— Боже мой, я вам кое-что скажу, малышка… Мне было нелегко прийти сюда, понимаете? Сама себя заставила, потому что я…
— Вы…
— Да, — буркнула Кашельская. — К сожалению. Хочу хотя бы спасти его… Не для себя.
— Я этого не сделаю, — тихо отозвалась Аня. — Вам никогда этого не понять. Если бы я так поступила, то чувствовала бы себя дезертиром, предателем…
Кашельская некоторое время молчала.
— Ты живешь в голоде и холоде, — сказала она. — Вообще-то вы похожи друг на друга. Как похожи бабочки, которые должны сгореть. Его судьба будет лежать на твоей совести, помни об этом, на твоей совести, потому что здесь он погибнет.
Аня молчала.
Кашельская встала.
— Послушай, я сделаю все, чтобы оторвать его от тебя… Это мне, возможно, не удастся, но попытаюсь… Поступай как знаешь, но просила бы не посвящать в нашу беседу Стефана.
— Не скажу ему ни слова, — ответила наконец Аня.
Только на следующий день после встречи с Зигмунтом Радван договорился с Аней увидеться вечером. Она должна была прийти в шесть, он ждал ее уже час. Всякий раз, когда она опаздывала, комната казалась ему унылой и неуютной. Хоть бы был коврик на полу или мягкое кресло, а то только железная кровать; единственная роскошь — одеяло из настоящей английской шерсти. Глубокие, мягкие кресла стояли в спальне родителей. По пушистому ковру можно было бегать босиком от зеркального шкафа до балконной двери. Какой же был там ковер? Почти уже не помнил; кажется, зеленые прямоугольники и квадраты, составлявшие затейливый рисунок. Вспомнил сад: густой кустарник вдоль узкой дорожки, беседку под старым ореховым деревом. Такой сад был у дяди Казимежа в Билгорае; Стефан приезжал к нему с матерью в июле на две недели, вставал рано и бежал босиком в сад по холодной, росистой траве. «Если бы иметь такой сад среди русской зимы на Волге… Нет, будем жить с Аней в Билгорае. И я не честолюбив, не мечтаю ни о больших деньгах, ни о власти. В любом захолустье нужен хороший хозяин, ведь я все же, — думал Стефан, — наследник дяди Казимежа».
Поручник взглянул на часы: уже семь. Почему она опаздывает? Раздался звонок. Наконец-то!
Он открыл дверь и увидел поручника Данецкого.
— Если вы не очень заняты…
— Я жду одного человека, — сухо проговорил Радван.
— А я… проходил вот мимо… и решил заглянуть на минутку.
— Пожалуйста, входите. — «Ладно, — подумал Стефан, — и так уже все знают. Когда Аня придет, скажу, что это моя невеста, в конце концов я имею на это право».
Данецкий вынул из кармана шинели бутылку. Радван не любил, когда спиртное приносили таким образом.
— Нет, пан староста, лучше выпьем по рюмочке моего коньяка.
— У меня ведь, собственно, к вам просьба.
— Слушаю вас. — Сегодня коньяк Стефану не нравился, был как вода. «Мне не нужно пить», — подумал он.
Данецкий огляделся по сторонам, задержал свой взгляд на аккуратно застланной койке, чистой подушке на английском одеяле. У Радвана возникло такое ощущение, будто копаются в его белье. «Данецкий был не старостой, а сотрудником второго отдела», — вдруг подумал Стефан.
— Ну и какая же у вас просьба?
— Завидую вам, — сказал Данецкий.
— Это чему же?
— Молодости, положению… Потому что я развалина, пан Радван. После того что пришлось пережить… Ну на что я могу рассчитывать в жизни, даже после того как дождусь конца войны? — Он наполнил свою рюмку. — В восемнадцатом году был молодым, даже моложе, чем вы сейчас, и верил, черт побери, верил. Дело вот в чем, пан Радван…
— Слушаю вас.
— Пожалуйста, не сердитесь, дорогой коллега, но прошу упомянуть обо мне в своих отчетах, может, я вам пригодился бы в другом месте…
— Каких отчетах? Я пишу только то, что приказывает наш общий начальник, майор Высоконьский.
— Ну конечно… За ваше здоровье! Ведь сюда вас послал сам генерал Сикорский.
— Это правда. Но это еще ничего не значит.
Данецкий вздохнул.
— Пан поручник, я хочу уехать из этой страны, на Ближний Восток, в Англию, куда угодно… Это страшная страна, я боюсь ее.
— И это говорит офицер в военное время?
Староста встал.
— Офицер, честь… Вы все считаете меня тряпкой, правда? Даете различные мелкие поручения, как это делает Высоконьский, либо подсмеиваетесь надо мной, как наша милая пани Ева… Я когда-то тоже был человеком чести. А разве вы лучше меня? Мелкие интриги, травля, смешные заговоры — и тут же: «Да здравствует Верховный!» Санация погубила Польшу, мы ничего не отдадим, а люди живут в голоде и холоде, поездили бы вы по представительствам да посмотрели бы на нашу помощь им, в посольстве лежат тысячи писем без ответа. Вы думаете, что я трус? На далеком севере, в тайге… я умел и работать, и постоять за себя. А сейчас… — Оборвав фразу, он уселся и потянулся за рюмкой.