— А что бы ты сделал?

— Поехал бы в Россию и перевел туда правительство. Сказал бы Сталину: я уступлю в вопросе границ и пошлю на ваш фронт дивизии, которые вам нужны; я бы предпочел договориться с вами, чем с англичанами, но должен иметь гарантии. Перенести как можно дальше на запад границы и не вмешиваться в польские дела.

— Какие гарантии, генерал?

— Которые служат его интересам. Надо знать и интересы России. Проглотить Польшу можно, но переварить ее очень трудно, коммунисты не имеют большого влияния. Сталин должен это понимать. Он реалист. Он бы предпочел договориться с польским генералом, который крепко держал бы вожжи в руках, чем с польским коммунистом.

— И ты веришь в это?

— Да. Но с Сикорским говорить не стоит, и в этом вся трагедия. Лучше уж говорить с Беком.

— Брось ерунду городить!

— Да. Бек представлял независимое государство, он настоящий партнер и способен каждому заткнуть рот.

— А каковы были бы потери польских дивизий, если бы сегодня отправить их на русский фронт?

— Большие, — произнес Вензляк после долгого молчания, — может, даже очень большие, но игра бы стоила свеч. Минимум шесть польских дивизий могли бы еще в этом году вступить в бой. И никто бы тогда не смог упрекнуть нас.

…В последний раз перед своим отъездом из Лондона Рашеньский беседовал с Вензляком на Динстрит в весенние, яркие дни, стоявшие в эту пору года. Тот был молчалив, угрюм. Уже стало известно, что не удастся избежать эвакуации польской армии из России.

— Этому уже не поможешь, — проворчал генерал.

— А если Россия проиграет?

Генерал поглядел на него и после длительного молчания сказал:

— Подумай о Сикорском, у которого сейчас все валится из рук. Мне жаль его, жаль, что он не сможет сыграть никакой роли ни в политике, ни в истории.

А Анджей Рашеньский как раз и думал о Сикорском, о той длительной командировке, к которой начал готовиться уже давно: добраться до армии Андерса до ее эвакуации из России в качестве специального корреспондента, который будет брать интервью, готовить репортажи, но прежде всего — собирать данные, которые понадобятся потом, если он доживет до того времени. А сейчас он размышлял, что бы написал о Сикорском.

О чем думал генерал Владислав Сикорский в конце весны 1942 года? Осознавал ли он неизбежность кризиса своей политики? Подвергаясь нападениям со всех сторон, он смотрел в будущее со все возрастающим беспокойством. Он уже не верил в поддержку англичан и стал даже сомневаться в доброй воле Черчилля. Ведь именно Черчилль до подписания политического договора с Россией убеждал его, что Великобритания оказалась в безвыходном положении, что эта война является, по существу, продолжением той, 1914 года, а Россия требует только части ее бывших территорий. Правда, он обещал, что договор предусматривает польские интересы, обещал это в Чекере в ходе драматической конференции обоих премьеров. Сикорский, говоря тогда о польских офицерах и роли Польши, впервые произнес: «вероломство». Нелегко было сказать об этом! Но позднее он мог бы успокоиться: в подписанном договоре вовсе не упоминались территориальные вопросы. Разве можно было подозревать о существовании дополнительного секретного договора? Он лишь подозревал, что он есть.

На заседании совета министров Сикорский говорил об успехах, о завершении важного этапа, о том, что были учтены польские интересы, как будто хотел убедить себя в том, что ситуация развивается в нужном направлении. Кстати, Сталин в своей известной речи 5 декабря в Кремле тоже говорил о силе, мощи будущей Польши. Ведь англо-советский договор возлагает определенные обязательства на Россию и берет поляков под свою защиту… К тому же авторитет президента Рузвельта…

Он думал о Варшаве, проезжая по улицам Лондона к отелю Рубенса. Власть — суррогат! Каждое, находящееся в эмиграции правительство, работающее в чужой, даже в самой дружественной, стране, является гротеском, не говоря уже о солдатах, охраняющих его местоположение… и даже военных почестях. Но, глядя на разрушенные дома неподалеку от парка Сейнт-Джеймс, думал ли он, что вернется в Варшаву? И будет жить в Бельведере? А может, в Королевском замке? С какой стороны он явится туда? С юга, запада или из России? Он подумал об Андерсе; последние его донесения вызывали беспокойство, и именно об этом он хотел сказать Миколайчику и Рачиньскому, которые уже ждали его. Они, казалось, не были застигнуты врасплох. Иногда у Верховного складывалось впечатление, что его министры знают обстановку лучше, чем он.

— Андерс считает, — говорил Сикорский, — что если поляки останутся в России, то все они там погибнут. Были ликвидированы четыре представительства посольства, арестованы их сотрудники. Одновременно генерал Андерс признает, что посольством и атташатом были предприняты шаги, напоминавшие организованную разведывательную деятельность. Это весьма дипломатичное определение, — проворчал он, — но послушайте дальше, что пишет генерал: «Разведывательная работа, проводимая отдельными представителями посольства, не имеющими никакого понятия об организации разведки и технике ее проведения…» Зачем они это делают?

Миколайчик пожал плечами.

— А почему Андерс сообщает об этом первый? — Не дождавшись ответа, Сикорский продолжал: — «У Советской власти, с некоторых пор подозревавшей о существовании такой сети, оказались неопровержимые доказательства в виде инструкций для представителей и курьеров…» — Генерал бросил документ на стол. — Кому-то хочется скомпрометировать и Кота! — Сикорский стал постепенно приходить в себя. — Что вы думаете о предложении Андерса вывести польские войска из СССР? Вы даете себе отчет в важности такого решения? — спросил он через минуту уже почти обычным своим тоном.

— В нынешних условиях мы не удержим армию в России. А нужно ли нам это? И нужно ли это им? Политика уступок… — сказал Рачиньский.

— И что же вы предлагаете? — резко оборвал его Сикорский.

— Согласиться с предложениями Андерса. Нельзя также забывать, что военная обстановка на юге России катастрофическая.

— А что думаете вы? — обратился Сикорский к Миколайчику.

— Предложение генерала Андерса кажется мне преждевременным, — после колебаний ответил Миколайчик. — Насколько мне известно, посол Кот придерживается того же мнения. Он говорит, что Андерс преследует свои собственные цели…

— Надо посмотреть, кто работает в России, — вмешался Рачиньский.

— Не в этом дело, — ответил Миколайчик. — Что касается замысла самого генерала Андерса…

— Может быть только одна польская политика, — прервал его Сикорский.

На лице Рачиньского появилась улыбка, Миколайчик склонил голову.

— Поэтому, — продолжал Сикорский, — я, как Верховный, в ответе на докладную генерала Андерса решил твердо заявить ему, что, исходя из высших политических мотивов, Войско Польское должно остаться в Советском Союзе.

— Я бы не говорил столь категорично, — сказал Рачиньский.

— Буду предлагать совету министров, — Сикорский открыл папку с документами, — принятие следующего решения: «Польское правительство вновь заявляет, что решение оставить на советской территории часть польских вооруженных сил, которые потом воевали бы на Восточном фронте плечом к плечу с Красной Армией, совпадало бы с польскими интересами, а также с политикой, которая нашла свое отражение в соглашении от 30 июля 1941 года».

— Так, — сказал Рачиньский, — если мы там останемся, то должны воевать. А нужно ли нам это?

Вот именно… Нужно ли нам? Скорее, нужно ли это ему, Верховному? Такой вопрос задал ему Вензляк, когда наутро оказался в кабинете премьера.

— Самое главное, — поучительно заявил ему Сикорский, — сохранить армию. На этом этапе войны наше участие в действиях на русском фронте должно быть чисто символическим, мы не можем активно использовать свою живую силу.

— Вы, пан генерал, по-прежнему думаете о возможности поражения России?

— Да, думаю, — сказал Сикорский. — Я должен учитывать любую возможность.