Но хозяйка поймала ее за рукав.

— Слышь, чего скажу-то! Мы тут на Восьмой март собрались, киселю наварили, бражки! Уж попели, уж поплясали! Надо душу-то отвести нам, женщинам. Чай, мы работаем!

Она бы наговорила много, но Ангелина, боясь расспросов, не стала ждать и пошла искать Лазуткина сама. Наезженный след, чернота и навоз на снегу показывали, что тут дорога к конному двору. Она вышла на черный пятачок, в полукружье старых саней с поднятыми оглоблями и снятых с колес тележниц. Где-то рядом мальчишеские голоса покрикивали на лошадей и слышалось лошадиное отфыркивание.

— А! — сказал Лазуткин, увидев Ангелину. — Здравствуйте! Милости просим гривен на восемь!

Он вроде бы и не очень удивился, что она пришла.

— Давай за сарай отойдем, а то ветрено тут, продует тебя, — предложил он, мельком взглянув на ее ненадежную «справу».

Лазуткин был красивый, немного застенчивый молодой мужик. Ыа мгновенье у Ангелины, когда она несмело взглянула в его серо-голубые глаза, опять родилась смутная мыель — увлечь, завоевать этого председателя. Но она тут же сама впервые устыдилась своих намерений.

Да и Лазуткин казался неприступным. Отойдя вместе с Ангелиной за стенку сарая, он и не подумал заигрывать, а спросил деловито:

— Ну, так что скажешь?

— Дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь работу, — не глядя ему в глаза, тихо попросила Ангелина.

Он немного помолчал.

— Я уж тут про тебя думал, с правлением говорил. Надо нам, девка, тебя из этого омута тащить. В учетчицы пойдешь?

— Конечно! — сказала Ангелина и, в первый раз не испытав обиды от мужского равнодушия, вдруг заплакала от благодарности.

— …Все, все как есть подай сюда! — кричал Рядков, размахивая длинными, граблястыми руками. — Все до нитки скидай!..

Он толкнул Ангелину на постель и с силой стащил с ее ног валенки.

— К Лазутке ходишь! Поглядим, как гола-боса побежишь к своему коммунисту! Он тя в лыко, в рогожу оденет!..

— Я же ходила насчет работы… — сдавленно произнесла Ангелина.

— Насчет работы контора есть, а не по-за амбарами шастать! Скидай платье, говорю!

Ангелина почти машинально сняла с себя старое сатинетовое платье, утратившее цвет от долгого лежания в сундуке, — платье это принадлежало еще покойной Рядчихе. Рядков подхватил платье, быстро отомкнул сундук и сунул его туда.

— Рубаху давай! — приказал он, не глядя на Ангелину.

Она сидела почти нагая и смотрела на него остановившимися глазами. И в ту минуту, когда Рядков, решившись, видимо, поступиться рубахой, уже замыкал сундук, Ангелина вдруг метнулась к печи, схватила молоток, которым бьют кирпич, и с маху ударила Рядкова по лысеющему темени острым бойком.

Рядков сел на пол и закинул голову, прихватив ладонью хлынувшую кровь. Всегда розовая его губа мгновенно побледнела, а глаза из маленьких и глубоких стали большими и страшными.

— Нет, — сказал он еле слышно, — нет, врешь, не убьешь!

И, опершись на руки, он стал сначала на четвереньки, потом, шатаясь, выпрямился и пошел на Ангелину. Она вскрикнула страшным криком и, как была, босая и в одной рубашке, бросилась к двери.

Калитка, ведущая на улицу, была замкнута на засов. Боясь, что не успеет ее отомкнуть, Ангелина кинулась в раскрытые огородные ворота.

Натоптанная тропа вела к берегу и дальше, через реку. Ангелина бежала и не видела, как угрожающе синеют на реке разводья. Она в ужасе оглянулась на рядковский дом и сбежала на лед. Но под босыми ногами ее вдруг раздался хруст, и она опять отчаянно закричала.

Этот зимний день у Зорьки тоже остался в памяти. Было это на праздник Конституции, 5 декабря 1947-го… В деревне не работали, готовились к выборам в местный Совет. Доверенные ходили по избам со списками и убедительно просили, чтобы в день выборов хозяйки с утра не затевались с делами, а шли бы скорее голосовать.

— Эх, жизнь! — с сожалением сказал Зорька, узнав, что на участке будет буфет и на каждого избирателя шоколадные конфеты и белый хлеб по килограмму. — Не видать, значит, мне этих конфет: семи месяцев не хватает, не дорос.

Зорьке по этой осени пошел восемнадцатый. Он изо всего вырос, помощнел, скулы у него раздались, и на них затопырилась шерстка. Табаку он еще не курил, и цвет лица у него был девичий.

Накануне праздника Зорька поставил пять петель на зайцев. Надо было теперь пойти посмотреть. Он бежал пушистым полем, скользя на самодельных широких лыжах и отталкиваясь единственной палкой. Декабрьское желтое солнце посверкивало ему в глаза, и он высоко, как молодой олененок, вздергивал голову и щурился.

Лес встретил Зорьку белой тишиной. Зеленые веточки молодых лиственниц посыпали его плечи снегом. Зорька пригнулся и юркнул в чащобу.

Две петли остались пусты, около одной похозяйничала лиса, оставив только кровь да шерсть на снегу. А двух зайцев Зорька вынул сам. Они были твердые, длинные, со смерзшимися попарно лапами и со стеклянными от мороза глазами. Он прицепил их к поясному ремню и побежал обратно. Зайцы болтались, холодили ему бедра через ватные штаны.

От леса Зорька покатил вниз, под угор, где скрестились две дороги: одна к ним, в Боровую, другая на Муроян. А сбоку, в редкой белой рощице, бугрился старый могильник с часовней, порушенной и растасканной на ремонт печей. Там уже давно никого не хоронили, поэтому-то Зорька так удивился, увидев девочку. Невысокая и тоненькая, она ходила от могилы к могиле, с трудом переставляя ноги по глубокому уже снегу.

Девочка вздрогнула, когда сверху, с угора, почти прямо на нее скатился вдруг парень на лыжах.

— Ага, испугалась! — густо сказал Зорька. — Ты чего тут ищешь?

Девочка подняла на него светлые, разумные глаза и тоже спросила:

— Как вы думаете, что можно искать на кладбище? Я ищу могилу.

— Это чью же?

Она не ответила. Зорька с удивлением разглядывал ее. На девочке был надет коротенький, казенного покроя бушлатик со следами железной окалины и машинного масла, тонкий бумажный платок с цветами, мальчиковые ботинки, обутые поверх грубых шерстяных носков. Щеки у девочки были маленькие, плоские и без румянца. Зорьке даже неловко стало за свои собственные розовые скулы.

— Ты не детдомовская? — осторожно спросил он. Я раньше в детдоме жила. А теперь я уже работаю на механическом заводе.

Зорька ласково усмехнулся:

— Такая маленькая, а уже работаешь!

— Почему маленькая? — серьезно заметила девочка. — Мне уже шестнадцать лет.

Она сняла с руки варежку и заправила под платок негустую светлую прядку. Тут Зорька увидел, что пальцы у нее какие-то голубоватые, прозрачные, так что, кажется, косточки видны. И в нем сразу всколыхнулось ребячье воспоминание.

— Как тебя звать?

— Марианна.

— Ты мачехину могилу ищешь? У Марианны дрогнули ресницы.

— А откуда вы знаете?

— Стало быть, знаю, — уже бодрее заявил Зорька. — Вы ведь у Рядкова на квартире стояли. А ты меня помнишь?

Девочка подумала и покачала головой.

— Не помню. Это ведь уже давно было. Когда еще была война…

Они смотрели друг на друга. Зорьке показалось, что Марианна не хочет или боится обо всем вспоминать. А он помнил…

Весной сорок второго полая вода вынесла ниже Мурояна утопленницу. Тело было дочерна побито льдом и морожеными кряжами, оставшимися от сплава. Опознали рядковскую квартирантку, привезли сюда, в Боровую, и похоронили на старом могильнике. На похороны пришли только одни старухи да еще председатель колхоза Лазуткин. Марианны на похоронах не было: наверное, ее пожалели и не привезли из детского дома.

— Знаешь что, — сказал Зорька, — ничего мы тут с тобой сейчас не отыщем. Она ниже, в ложке… Снежищу там по пояс. А весной, когда сойдет, я тебе покажу.

Зорькина деревня была совсем рядом, и он решил позвать Марианну погреться. Она подумала и пошла с ним, раза два оглянувшись на засыпанное снегом кладбище.