— Колонны давления опустились на вторую позицию, — громко объявил Цейтлин, вытирая платком пот с побледневшего лица…

В узком помещении темно и тесно. Колени прижаты почти к самому подбородку. Спина ноет, шея затекла, повернуть больно. Но ничего не поделаешь, надо терпеть. Лучше не думать о неприятном. Володя стискивает зубы и закрывает глаза. Он вспоминает школу, ребят, шумные перемены. На большущем дворе — волейбольная сетка… Митька Скворцов, дурак, так подал ему последний мяч, что угодил прямо в лицо. Ну, и задал же ему Володя! Так двинул, что Митька кубарем покатился. Но как-то так выходит, что никакого удовольствия при воспоминании об этом Володя не испытывает. Даже неприятно становится. К горлу подкатывается какая-то горечь, как после хинина… Не велика штука — тумак… Митька не из силачей, а Володя одиннадцать раз подряд выжимает два килограмма одной рукой. Да-а-а… Нехорошо получилось. Разве Митька это нарочно устроил?… Эх!… Володя с досадой поправил тюбетейку на низко остриженной голове. Ну, ладно! Он как-нибудь это дело устроит! Он даст Митьке розовую Новую Гвинею с райской птицей, даст коричневое Борнео с цифрой 20, — Митька оторваться от этой марки не может каждый раз, как рассматривает Володин альбом. Можно ещё добавить и Гвиану… Гвиан у Володи две — не жалко. Даст он ему ещё… Когда же это он ему сможет теперь дать? Ах, досада какая! Останется Митька со своей обидой…

Монотонное гудение моторов, шорох и скрежет за стеной, непрерывные и однообразные, стали уже почти привычными и незаметными. Хорошо бы уснуть, только очень уж неудобно! Так неудобно, что Володя чуть не застонал вслух, когда попробовал переменить положение. Вдруг послышались шаги, глухие, неясные голоса. Долетели отдельные слова: «пласт»… «мощность»… «давление»… Через минуту опять стало тихо. Володя переменил положение. Засосало под ложечкой, захотелось есть. Володя нащупал возле себя узелок; под узелком книжка в твёрдом переплете: Шекспир — любимый писатель, не всегда понятный, но такой сильный и такой певучий. Согрелось сердце, как будто рядом, совсем близко — хороший, настоящий друг.

Володя достал кусок хлеба, колбасу, сыр, бутылку с водой. Запасов осталось уже немного. Володя с жадностью ест колбасу, хлеб, начавший черстветь, пьёт воду, маленькими, скупыми глотками. А в голове, в душе — любимые строчки Шекспира:

Будет теперь всё: и большие пещеры, какие не снились Отелло, и страшные бездны…

Впервые пришло в голову: а что теперь мама делает? Думает, должно быть, пропал её Володя… Плачет, конечно. Папа гладит её по волосам, а у самого тоже слёзы. Эх! Сердце у Володи щемит, сухой комочек подкатывается к горлу… Ну, ничего! Пионер не должен плакать! Пионер должен быть сильным… твёрдым… Скоро всё объяснится; мама получит телеграмму, узнает, где её Володя, успокоится, станет ждать его возвращения. А он вернётся героем; его будут встречать с цветами и знамёнами; газеты будут писать о нём: «Вот наша советская, социалистическая смена!»

Нет больше сил терпеть! Володя перестал уже ощущать ноги, спину, шею. Он решил встать, вытянуться, насколько возможно, хоть немного размяться. Прислушался: тихо, лишь однообразный шорох за спиной, как будто пароход продвигается среди мелкой ледяной каши. Володя с трудом встал, разогнул, сколько можно было, спину и потянулся. И сладко и больно… А что, если выйти? Времени много прошло, назад не вернут. Только вот сердиться будут. Ох, как начнут ругать!… Надо будет держаться крепко. Доказать…

Они хорошие, самые лучшие! Как здорово говорил Мареев, когда прощались! Вот это настоящий герой! С таким — хоть на край света! Взгреет, конечно… А Малевская добрая, весёлая… Когда смеётся, сразу видно, что добрая… Она заступится… наверное, заступится… Она, должно быть, славная.

И Брусков хороший… Идти, что ли? «Быть или не быть? Вот в чём вопрос». Страшно… «Прочь сомненья!» Откуда это? Ну, неважно… Надо идти… Двум смертям не бывать…

Володя глубоко вздохнул, сердце сразу замерло; потом пошарил рукой по доскам стенки и сильно нажал на одну из них. Доска подалась. Ещё нажим. Доска совсем отделилась; свет ударил в глаза и на мгновение ослепил. Володя осторожно протиснулся в отверстие, выпрямился и с любопытством осмотрелся: яркий свет заливает высокую круглую камеру, тесно заставленную машинами и ящиками; огромные барабаны тихо разворачивают тонкие серые шланги; насос на баке неслышно двигает шатуном; диски под стальными колоннами медленно, почти незаметно вращаются; чёрные горбатые моторы гудят. Между моторами люк, огороженный решетчатыми перилами. Из люка пробивается свет, слышны громкие спорящие голоса… потом весёлый смех. Этот смех придал Володе бодрости. Он просунул руку в отверстие, из которого только что вылез, достал оттуда свой узелок и книгу. Книга в роскошном бархатном переплёте малинового цвета, но уже замусолена. На переплёте крупными золотыми буквами: «Ученику 5-го класса Владимиру Колесникову за отличные успехи и поведение». Володя зажал узелок и книгу под мышкой и тихонько подошёл к люку. Осторожно, с бьющимся сердцем, шагнул на лестницу и заглянул вниз, под ноги.

Большая, круглая, как шар, каюта с плоским полом залита ярким желтоватым светом. За столом у стены, в голубых комбинезонах и беретах, — Малевская и какой-то мужчина. По голосу — не Мареев… Значит, Брусков… На столе книги, чертежи… Брусков что-то говорит, водя карандашом по чертежу. У круглой выгнутой стены — гамаки за занавесками, на стене висят приборы, аппараты, баллоны, шкафчики с инструментами, лабораторной посудой… Володя спустился ещё на две перекладины и дрожащим голосом сказал:

— Здравствуйте! Можно войти?

Стало так тихо, что не слышно было ни шороха и скрежета за стеной, ни гудения моторов.

Сидевшие повернулись и вскочили так резко, что лёгкие стулья отлетели в сторону. Брусков застыл с поднятым лицом и раскрытым ртом. Малевская схватилась за стол; глаза её стали круглыми от недоумения и испуга.

«Голубые… как комбинезон…», — пронеслось в мозгу Володи.

Наконец Брусков выдохнул:

— Откуда ты, мальчик?

Держась за перила, Володя кивнул наверх:

— Из ящика…

И вдруг звонкий, безудержный смех наполнил каюту.

— Заяц! Заяц!… — хохотала Малевская, падая на стул. — Ой, не могу!… Спасите! Заяц!… Никита!… Никита!…

Она бросилась к люку и, задыхаясь от хохота, крикнула вниз: