Япония выбрала второе. А вот каково направление этой перманентной экспансии — Китай или Россия, это был вопрос величайшей важности для Советского Союза.

Я помню, что докладывал в Москву, что целью станет Китай. Поскольку помнил о японской экспансионистской традиции, берущей начало со времен правления императрицы Дзингу».

Анализ был глубок и верен. Не следует забывать, что Зорге никогда не был обыкновенным «почтовым ящиком». В его «признании» содержится откровенный пассаж:

«Моим личным желанием и радостью было узнавать что-то новое о тех местах, где я пребывал, — факт особенно верный в отношении Японии и Китая. Я никогда не рассматривал подобное изучение лишь как средство для выполнения своей миссии; живи я в мирных условиях и в обстановке мирного политического развития, я, вероятно, стал бы ученым — но уж никак не шпионом».

Наблюдатель, сведущий в древней японской истории, писал Зорге, смог бы понять современную японскую внешнюю политику, и случайный мимолетный эпизод, разыгранный на политической сцене Японии, мог бы сказать ему больше, чем подозревала полиция.

«Я взял на себя труд следить, чтобы наша информация просеивалась как можно тщательнее, и лишь то, что я считал существенным и абсолютно достоверным, я отправлял в Москву… Эта способность отбирать материал и давать общую оценку или давать общую картину происходящего — необходимое условие для получения истинно ценных разведданных, и достигнуть этого можно лишь с помощью серьезного и тщательного изучения.

Повторяю, никто не должен думать, что наша работа заканчивалась сразу же, как только отчет передан по радио. Подобные послания составляли лишь одну из многих фаз нашей разведдеятельности, и уж, конечно, не главную. Я отсылал в Москву огромное количество почты с нерегулярными интервалами, которая включала в себя не только документы и другие материалы, но также отчеты, написанные мною… И отчеты эти представляли собой серьезные и тщательные попытки составить на основе обильной информации и исследований точную и объективную картину нового развития событий и общей ситуации в течение нескольких прошедших месяцев. Такие утомительные, трудоемкие отчеты никогда нельзя было бы составить без всестороннего изучения страны и исчерпывающих знаний. В отличие от Берлина или Вашингтона — Москва слишком хорошо знала Китай и Японию, чтобы ее можно было легко провести. Советский уровень знаний дальневосточных дел был много выше, чем у американского и германского правительств, и Москва требовала, чтобы я посылал систематизированные, всесторонне обоснованные и тщательно спланированные отчеты с интервалом в несколько месяцев».

Зорге не стал передавать сразу же по горячим следам отчеты о февральском мятеже по радио. Поскольку, хотя станция Макса Клаузена и установила контакт с Сибирью, ее возможности были пока не полностью проверены, и потому отчет Зорге о февральских событиях был отправлен в апреле в виде микрофильма в Шанхай, и Клаузен в данном случае выступал в качестве курьера.

Зорге признал, что для этого отчета он сфотографировал все документы германского посольства, использованные им в подготовке отчета в Берлин. И с этого времени он начал фотографировать бумаги непосредственно в посольстве, пользуясь фотоаппаратом «робот».

И, вероятно, именно тогда ему показали, по крайней мере, несколько депеш Дирксена, подготовленных к отправке германскому правительству, поскольку Зорге заявил следователям: «Московский Центр интересовало «не столько то, достоверными или нет были депеши посольства о событиях 26 февраля, сколько отношение высокопоставленных немцев к этому инциденту».

«В дальнейшем я докладывал московскому Центру не только о взглядах Дирксена на февральский мятеж, но также и его оценку того, как японское правительство преодолевает кризис. Я также отправил в Москву отчет Отта Дирксену о реакции японской армии на февральский инцидент».

По словам Зорге, оценка, данная Дирксеном февральскому мятежу, была поверхностной. «Он считал инцидент всего лишь отражением армейского невежества. Доклад Огга был несколько глубже». От Веннекера, военно-морского атташе, Зорге узнал, что «трения между армией и флотом крайне обострились вследствие февральского инцидента». «Информацию об этом, крайне важную для московского Центра, я передал в Советский Союз».

Статья «Армейский мятеж в Токио», подписанная «Р. 3.» и датированная мартом 1936 года, появилась в «Геополитке» в мае того же года и до сих пор неплохо читается. Ни само повествование, ни выводы его не требуют каких-либо существенных исправлений в свете последних знаний. Легко понять, почему статья привлекла интерес к себе и в то время. Это, вероятно, был лучший из опубликованных в Европе репортажей о февральском мятеже.

Анализируя статью сегодня, задним числом, можно ли уловить какие-то идеологические пристрастия автора? Да, есть в ней несколько пассажей, которые можно рассматривать как значительные и даже довольно откровенные в этом контексте.

«На этот раз не какие-то отдельные индивидуумы сумели подвигнуть повстанцев на мятеж. Теперь становится яснее, чем прежде, что на этот раз это были представители государственных институтов, а также политические и экономические принципы. Эти институты и эти экономические и политические принципы должны были быть разрушены, чтобы освободить место для новых.

Это вовсе не совпадение, что главный удар мятежники направили против министра финансов Такахаси. Провалившееся покушение на премьера Окаду было существенно менее важным… Поскольку в глазах мятежников он (Такахаси) был символом всего японского финансового капитала, из-за господства которого требования армии и социальные нужды крестьян оставались без ответа».

(Не правда ли, странно чувствовать во втором абзаце, где сделаны ссылки на Такахаси и Акаду, руку Одзаки Хоцуми?)

«Глубочайшие причины этих радикальных политических течений в армии — в бедственном положении общества, нужде японского крестьянства и мелкой городской буржуазии… Отсутствие как политической организации крестьянства так и, пусть чисто формального, интереса двух главных партий к нему сделало армию выразителем растущего напряжения в среде этих бедных городских и сельских классов. Именно этим и объясняется величайшее значение мятежа токийской дивизии».

Очевидно, Зорге чувствовал удовлетворение, оттого, что не выдал своего истинного мнения, поскольку австрийский бизнесмен, живший тогда в Токио, вспоминает, что Зорге всем старался сообщить, что написал статью и что написана она была с помощью Отта и в сотрудничестве с ним. Его безудержное хвастовство, без сомнения, ясно показывало, как он был доволен этой публикацией. Тщеславие — единственно подходящее объяснение. И в случае с Зорге столь беспечное, безрассудное тщеславие было равносильно простой глупости[71].

Однако Зорге был в замешательстве — и без сомнения, испытывал тайное удовлетворение, — когда Радек воспроизвел часть этой статьи в «Правде» и похвалил ее. У Раде-ка, говорит Зорге, не было ни малейшего подозрения, что я автор этой статьи… Я удивился, увидев «Правду» в посольстве, где статья вызвала некоторый интерес. Через Клаузена я тут же попросил Москву не перепечатывать в будущем статьи из «Геополитики» и «Франкфуртер цайтунг», подписанные инициалами «Р. 3.»

События 26 февраля стали вехой в карьере Зорге и как шпиона, и как журналиста, ибо отметили начало его настоящей миссии в Японии, его первого значительного отчета, отправленного в Москву, о результатах изучения причин мятежа. Начиная о этого момента он мог чувствовать себя достаточно безопасно устроенным, поддерживая близкие отношения с германским посольством. Публикация статьи в «Геополитике» совпала по времени и с его дебютом в качестве постоянного автора «Франкфуртер цайтунг». Таким образом, одновременно окрепли и его «крыша», и база для нелегальной работы, одно дополняло другое к всеобщей пользе в течение последующих пяти с половиной лет.