В Японии бытует миф, что Зорге и Одзаки встречались почти ежедневно, беседуя в вестибюле «Империал-отеля». В действительности же именно этого места Зорге всячески избегал, поскольку бар и вестибюль «Империала» всегда кишели полицейскими и шпиками.

Общение Одзаки с людьми из окружения принца Коноэ стало более интенсивным, в частности, после его поездки на конференцию Института Тихоокеанских отношений в Йосемите. Сайондзи Кинкацу знал Коноэ и действительно часто обращался к нему, поскольку в то время Сайондзи хоть и не занимал какой-либо официальной должности, но был в курсе всего, что творилось в политическом мире. Он интересовался политикой и — как он называл это — пытался «помочь Коноэ, поощряя различных людей к сотрудничеству с ним».

Ушиба, школьный товарищ Одзаки, также ездивший в Йосемит, стал одним из личных секретарей Коноэ. Дружба между Одзаки и Ушибой, сложившаяся в ходе поездки в Америку, поддерживалась и крепла и после возвращения делегации в Японию.

Но более важным в тот период оказалось общение Одзаки с главным секретарем кабинета Коноэ, Казами Акирой. Одзаки познакомился с Акирой через организацию, известную как Общество исследования Сева, существовавшую на пожертвования, владевшую недвижимостью и имевшую свой управленческий персонал. Основано это общество было в ноябре 1936 года друзьями и поклонниками принца Коноэ, и главной его целью была выработка рекомендаций по проблемам японской внутренней и внешней политики с тем, чтобы Коноэ мог иметь пусть неофициальное, но квалифицированное мнение и мог проконсультироваться, когда придет время Коноэ занять офис премьер-министра, что непременно случится. В этом были Уверены его друзья.

Коноэ отказался стать премьер-министром после февральского мятежа. Но это лишь усилило всеобщее желание видеть его в кресле премьера. Он был наиболее предпочтительной фигурой по многим причинам. Армия надеялась использовать его в своих целях как уважаемую марионетку, при этом будучи уверенной, что он находится на ее стороне. Либералы считали его своего рода оплотом против фашизма. А остальная публика полагала, что поскольку он происходит из самой превозносимой ветви древнего дома Фудзивара, то может выступить как незаинтересованная сторона, свободная от амбиций, что резко контрастировало бы с генералами, адмиралами, партийными политиками и бюрократами, занимавшими посты премьеров в предыдущие десять лет. И, кроме того, он был еще относительно молод — в 1937 году ему было сорок шесть лет. Среди его друзей и поклонников можно было найти людей почти всех оттенков мнений — от консервативных до правых и интеллектуалов-социалистов. Он был неясной привлекательной фигурой, рожденный на тысячу лет позже своего времени.

Большинство членов Общества изучения Сева, в которое входили лучшие умы Японии, можно было описать как сторонников либерального мировоззрения. В условиях Японии это подразумевало проведение политики, во многом сходной с политикой английских консерваторов между войнами. Как патриоты своей страны, они уважали монархию и старались уделять внимание армии и флоту. Они испытывали некоторое презрение ко многим, если не ко всем партийным политиканам. Но они пугались и негодовали, когда речь шла о том властном давлении, которое имело место со стороны двух военных служб, особенно армии. С их стороны это было и тщетно, и небезопасно — противиться армии и ее требованиям, и похоже, что благоразумие диктовало им показную уступчивость в отношении дрейфа к тоталитаризму дома и военной агрессии за рубежом. Лишь так можно было вернуть руководителей японской армии — пусть ненадолго, пусть иногда — на путь умеренности и здравого смысла. Такова была иллюзия, разделяемая, по-видимому, и самим Коноэ[77].

Казами Акира был ведущей фигурой в группе по изучению Китая в Обществе Сева, в которое Одзаки вступил весной 1937 года. Казами был старше Одзаки — он родился в 1886 году — и проявлял активный интерес к китайским делам, когда Одзаки был еще мальчиком. Одзаки тянуло к этому старику, и симпатия была явно взаимна. О степени близости между ними можно судить по собственным словам Одзаки:

«Посторонние считали меня, как я всегда чувствовал, своего рода кадровым офицером при Казами.

У Казами был замечательный политический инстинкт. Он никогда откровенно не выражал свои собственные взгляды. Он выражал их лишь окольным путем, и потому было необходимо понимать стиль его мышления и чувствовать его, чтобы знать, что он действительно думает. И я развил в себе способность судить об общем направлении его мыслей по лаконичным высказываниям или же по тому, что он оставлял недосказанным, о чем умалчивал».

Одзаки продолжает:

«Зорге часто спрашивал меня, каково мнение Казами по основным вопросам, и я обьино давал мгновенный ответ. Именно благодаря моему ежедневному контакту с Казами, я мог представить себе, о чем он думает».

И потому в отношении политического аспекта китайского инцидента Одзаки едва ли мог найти лучший источник информации. А поскольку он был вхож в круг друзей Коноэ к нему фактически относились как к одному из них.

Именно Казами летом 1938 года пригласил Одзаки стать временным консультантом Кабинета («шокутаки») — специалисгом-экспертом или временным сотрудником, не получающим регулярной платы в организации, которой он служит. Термин этот имеет весьма расплывчатое толкование. Он может обозначать и человека, чьих советов ищут очень редко и лишь по весьма специфическим вопросам. Это также могло подразумевать и должность ассистента-исследователя, никогда не консультировавшего по вопросам политики. Положение Зорге в германском посольстве задолго до того, как он стал редактировать ежедневный бюллетень новостей после начала войны в Европе, можно было описать без слишком большой натяжки, как должность этого самого консультанта-«шокутаки». Когда Одзаки был назначен советником Кабинета, он получил официальное письмо, содержащее следующую фразу: «Настоящим поручаем вам исследовательскую работу».

Но, как пишет сам Одзаки, настоящей его работой было «помогать Казами — и более ничего определенного».

«Я изложил Казами свои взгляды на Китай… У меня никогда не было намерения реализовать свои политические идеи, пользуясь моим положением советника Кабинета. Все, что я делал — это давал конкретные советы по конкретным вопросам, одновременно получая точную и ценную информацию. Нет нужды говорить, что информацию, полученную в Кабинете, я передавал Зорге. У меня был свободный доступ к документам в офисе главы секретариата (Казами) и других секретариатов».

На протяжении всего этого периода — с февральского мятежа 1936 года и до войны в Китае летом 1937 — Мияги исправно снабжал Зорге потоком информации по огромному кругу вопросов: экономических и социальных, а также политических и военных. Его отчеты основывалось на информации от субагентов, собственных наблюдениях и чтении, а также на том, что он слышал от друзей или случайных знакомых.

Мияги не имел прямого доступа к государственным секретам, подобно Зорге или Одзаки, и тем не менее он был неутомим в добывании разведданных разного рода. И если бы Зорге смог начать новую жизнь в качестве ученого, то Мияги стал бы для него незаменимым, идеальным помощником-ассистентом. Тот факт, что он был свободным художником без каких-либо обязательств просиживать часы в офисе, также мог означать, что у Мияги была бы возможность посвящать шпионажу больше времени, чем Одзаки или Зорге.

После того как стычки в Китае переросли в регулярную войну как в Шанхае, так и на севере, Мияги подготовил для Зорге подробный отчет, в котором осветил множество важных тем. Так, например, в отчете говорится о фактической оккупации Пекина, а также приводится описание того, что в действительности произошло на мосту Марко Поло. Было также и сообщение о новой военно-морской бомбе и разведданные об отправке подкреплений в Шанхай.

В первой половине 1937 года Мияги передал Зорге доклад о дислокации японских войск на японо-советской границе в районе острова Сахалин вместе о картой, на которой было указано расположение военных лагерей и казарм. Летом этого же года он сумел передать Зорге отчет о структуре спецслужб японской армии. Но особый интерес для 4-го Управления представлял отчет Мияги о спецслужбах в Харбине и Маньчжурии, поскольку в нем ему удалось описать подготовку и обучение агентов, завербованных харбинским отделением, — подготовку, начинавшуюся с годового курса по таким предметам, как совершенствование русского языка, техника диверсий и искусство личной маскировки. Потенциальные шпионы и диверсанты по окончании первого года обучения объединялись в небольшие группы по три-четыре человека для дальнейшего обучения.