Затем почти незаметно разговор двух приятелей переключился на воспоминания о годах, совместно проведенных ими в гимназии. В боевой обстановке воспоминания о курьезных случаях из прошлой, и как им теперь обоим казалось, счастливой и безмятежной жизни, были особенно приятными…

Не смотря на строжайший запрет посещать любые злачные заведения, гимназисты старших классов особого внимания на него не обращали. Иван вспомнил, как однажды они вдвоем заглянули в кафе на Тверской улице. Только друзья успели усесться за свободный столик, заказать бутылочку ликера «Шартрез» и бисквитные пирожные, как в следующее мгновение заметили директора гимназии, заходящего в кафе вместе со своей женой. Всем было прекрасно известно, что к подобным выходкам своих воспитанников он относится крайне отрицательно, поэтому эта история могла бы для них закончиться весьма плачевно. К счастью, директор их не заметил, и пока он искал свободный столик в противоположном конце зала, они успели незаметно выскользнуть на улицу.

В другой раз Борис предложил Ивану нанести визит одному своему знакомому, которого он охарактеризовал как молодого и очень талантливого поэта, подающего большие надежды. Честно говоря, Ивана особо не интересовало творчество этого неизвестного ему самородка, но по странному стечению обстоятельств тот жил как раз в том самом доме и в той же самой квартире, которую несколько лет назад снимала его любимая поэтесса Анна Ахматова. Иван не стал противиться искушения взглянуть на священные стены.

Поднявшись на второй этаж доходного дома на Сивцевом Вражке, еще на лестничной площадке друзья почувствовали давно устоявшийся запах табачного и спиртного перегара, доносившийся, как вскоре выяснилось, как раз из той квартиры, в которую они направлялись. Дверь им открыли только после долгих и настойчивых звонков в дверь. На пороге возник человек в потертой студенческой тужурке и штанах неопределенного цвета и фасона. Длинные светлые волосы с кудряшками придавали ему некоторое сходство с пуделем. Он долго смотрел на пришедших мутными пустыми глазами, очевидно, пытаясь понять, кто перед ним находится, а затем, очевидно, убедившись в полной бесперспективности подобного занятия, выдавил из себя, запинаясь:

— Вы… к… к кому?

Слегка удивленный, Борис в свою очередь переспросил его:

— Володя! Ты что, не узнаешь меня?

Иван понял, что перед ними как раз и стоит то самое молодое дарование, о котором ему рассказывал приятель, хотя, по всей видимости, оно на самом деле было не таким уж и молодым. На вид ему можно было дать примерно лет тридцать. Хозяин квартиры опять долго вглядывался в лица друзей, словно пытаясь вспомнить что-то. По всей видимости, его умственные потуги закончились полным фиаско, поскольку, в конце концов, он просто молча махнул рукой в сторону гостиной, откуда раздавался хор нестройных голосов. При желании этот жест можно было истолковать как приглашение в гости.

С первого же взгляда приятелям стало ясно, что в квартире уже давно шла тоскливая и беспробудная попойка. Стол был заставлен импровизированными пепельницами с окурками, между которыми стояли несколько полупустых бутылок с неопределенной жидкостью мутного цвета. Еще больше пустых бутылок и банок валялось под столом и в разных углах комнаты. При желании за закуску можно было принять разбросанные тут и там на столе хлебные корки.

Видимо, исчерпав все мыслимые и немыслимые поводы, хозяин и его гости в количестве четырех человек в данный момент справляли поминки по крысе, которую сам же хозяин и прибил сегодня утром, удачно метнув в нее тяжелым кожаным ботинком на толстой подошве.

Слово взял один из гостей:

— Хотя мы и не знали близко покойную, светлая память о ней навсегда останется в наших сердцах…

Когда присутствующие выпили за помин души погибшей крысы, слово взял другой гость:

— Хотелось бы верить, что она была достойным человеком, то есть, простите, крысой. Мы в полной мере разделяем скорбь ее родных и близких…

Потом еще кто-то говорил о предполагаемых достоинствах и добродетелях покойной крысы. После каждого подобного спича присутствующие выпивали не чокаясь. Вскоре Ивану и Борису наскучила эта трагикомедия, и они ушли по-английски, не прощаясь…

Воспоминания приятелей были прерваны страшным грохотом, от которого здание сильно тряхнуло.

Борис первым понял, что происходит:

— Ты смотри! Большевики артиллерию подтянули. Не иначе с Ходынки, больше неоткуда. Наверняка стреляют со стороны Страстной площади, для них это самая удобная позиция. Наше дело швах, против пушек нам долго не продержаться.

Первые снаряды попали в соседние дома, но постепенно разрывы стали ложиться все ближе и ближе к зданию градоначальства. Чувствовалось, что красные артиллеристы стреляют, что называется «на глазок». Видимо, у них не было большого боевого опыта или же отсутствовали таблицы для стрельбы. Осколки как ножом срезали ветви деревьев на бульваре, высекали искры из булыжников на мостовой. Всего было выпущено пятнадцать-двадцать снарядов, но этого с избытком хватило для того, чтобы нанести зданию значительные повреждения. Внутри него поднялись долго не оседавшие клубы пыли и мельчайших частичек известковой и кирпичной крошки, не дававшие вздохнуть полной грудью.

Примерно через час обстрел начал стихать. Вскоре к воротам градоначальства подошел красный солдат с белым флагом, и потребовал, чтобы его пропустили внутрь здания для переговоров. После недолгого раздумья полковник Гаврилов приказал его впустить. Понимающе оценив обстановку, парламентер предъявил осажденным незамысловатый ультиматум. Суть его сводилась к тому, что в случае добровольной сдачи всем защитникам градоначальства гарантируются жизнь и личная неприкосновенность, а в случае продолжения сопротивления дом будет сметен огнем артиллерии, и тогда выбраться из него живым вряд ли кому-нибудь удастся. На размышления отводился всего один час.

Весть о предложении сдаться моментально облетела всех присутствующих. Милиционеры открыто заявили, что они больше воевать не желают. Студенты были настолько измотаны, что уже просто физически не могли больше оказывать сопротивление. Готовность продолжать сражение дальше выражали только офицеры и юнкера, но их было слишком мало, и к тому же у них почти не оставалось боеприпасов. «Железные ребята! Как они только держатся? Мы же с ними ровесники. Они что, из другого теста сделаны, что ли?», — с невольной теплотой и восхищением подумал о них Иван.

Между тем большевики не стали дожидаться истечения срока ультиматума, и, воспользовавшись временным затишьем, заняли более выгодные позиции для атаки, вплотную окружив здание со всех сторон. Реально оценив обстановку, полковник Гаврилов приказал огонь больше не открывать. По сути дела, это была капитуляция. Один из юнкеров, стоявший на посту у входных дверей, услышав такой приказ, предпочел застрелиться, но в плен не сдаваться.

Во время артиллерийского обстрела Ивана контузило, и теперь он стоял посреди комнаты, слегка пошатываясь, словно пьяный, пытаясь осмыслить происходящее. В этот момент его кто-то сильно дернул за рукав. Оглянувшись, он увидел перед собой Бориса, который, видимо, уже не в первый раз повторял ему одно и тоже:

— Ну, чего ты здесь стоишь? Ждешь, пока большевики оцепят здание и всех арестуют? Знаешь, все гарантии в таких случаях вещь весьма ненадежная. Давай быстрее выбираться отсюда, пока еще есть такая возможность.

Выскользнув из здания с черного входа, друзья тут же попали под обстрел с противоположной стороны переулка. Пытаться днем добраться до площади у Никитских Ворот, где продолжали держать оборону добровольцы, было равносильно самоубийству. Со всех сторон стреляли, везде виднелись группы солдат с красными бантами на груди, поэтому друзья решили переждать до наступления темноты в подъезде одного из близлежащих домов. Однако вскоре выяснилось, что осуществить задуманный план не так-то и просто, поскольку двери всех подъездов были наглухо заперты изнутри. Наконец, дверь одного из них приоткрылась, и кто-то позвал их хриплым голосом: