Петя вскочил, выхватил из-за пазухи нож.

Сверху кто-то пятился, медленно спускался в трюм, неся громоздкую тяжелую ношу, сапоги осторожно ощупывали каждую ступень.

27 июля. 18 час. 05 мин.

Силы стихии — они тоже не беспредельны, и природа иногда позволяет себе отдохнуть. Океан в своем безбрежном беспутстве, безалаберной гульбе, сам себе надоел и решил наконец вздремнуть.

Девятый вал в последний раз взметнул в поднебесье корабль, и он опять выдержал.

Великая планета Океан подняла свою грудь, глубоко вздохнула и начала погружаться в сон.

Все обитатели барка, все вмиг сразу поняли — пронесло! На сей раз Бог смилостивился!

— Вроде поменьше качает, — сказал Ваня, выпрямляясь, отирая грязным рукавом лицо.

— Похоже так, — продолжая налегать на ручки помпы, сказал Бурковский.

— Типун вам на язык, — прогундосил проходивший мимо заморенный боцман.

27 июля. 20 час. 07 мин.

Повар сидел, откинувшись на трюмные канаты и мрачно, не отрываясь, смотрел на неподвижное пламя вставленной в железный стакан свечи.

Петя, зарыв нож в тряпки, поднялся и тихо вышел из укрытия.

— И ты здеся, барчук, — скосив полусонный взгляд, ничуть не удивившись, пробормотал повар. — Вот и свидетель, — и вдруг в безумных его глазах промелькнуло беспокойство. — Погодь! А где же ваш батюшка? Алексей Иванович! Нет-с, не порядок! — Мефодий закряхтел, заелозил, пытаясь встать. — Нет! Все к столу! Живо все! Обед!

— Молчи! — Петя схватил повара за лохмотья. Мефодий! Умоляю!

— Не извольте ли расстегайчиков? — Мефодий держал перед собой и дул на мокрую тряпку. — С пылу, с жару. Ваши любимые, барин, — повар оглядел трюм. — Эй, люди! А ну сюда, лодыри! Подать борща к столу!

— Молчи, дурак! — метался в панике Петя. — Молчи! Приказываю!

— Ну вот… — обмяк, горестно вздохнул кок. — Опять не потрафил господам.

28 июля. 5 час. 00 мин.

Дул свежий ветер, но волнение утихло. По палубе, как сомнамбулы, бродили сонные усталые люди, выбрасывали за борт разбитые бочки, доски и прочий хлам.

— Пронесло, кажись, Господи, — перекрестился боцман.

— Все живы? — спросил Некрасов.

— Семерых снесло, — опять перекрестившись, доложил боцман, горестно вздохнув, продолжил. — А остальные побитые, но вроде как все, господин капитан.

— Нет здесь, боцман, господ, — сухо заметил подошедший Бурковский.

— Оно, конечно. Вам завсегда виднее, — кивнул боцман и побрел по палубе, недовольно бормоча что-то под нос.

В небе, на огромном пространстве, беззвучно таял архипелаг розоватых облаков. Некрасов оглядел горизонт. Море дышало спокойно, вот-вот из воды должно было подняться солнце.

— Могу засвидетельствовать — мы пережили чудо, — Некрасов подошел к Бурковскому. — Я думал, что знаю про эту жизнь все. Оставались так… незначительные детали. Но поведение стихии меня радостно удивило. Даже она иногда бывает снисходительной. Вы не находите?

— Вам лучше знать, — пожал плечами Бурковский. — Я — человек сухопутный.

— Оставьте, — засмеялся Некрасов. — Помпу вы крутили знатно. Как капитан, выношу Вам благодарность.

— Позвольте. Не понял, — Бурковский посмотрел в глаза Некрасову. — Давайте, господин мичман, определим наши отношения, — Бурковский говорил медленно, чеканя каждое слово. — Думаю, что капитан здесь — я.

— Даже так? — улыбка сползла с лица Некрасова. — Два капитана на одном судне. Занятно.

— Вы правы, — кивнул Бурковский. — Полагаю, однако, здесь не место для подобных выяснений.

— Прощу в каюту, — посторонился, пропуская Бурковского, мичман Некрасов.

28 июля. 7 час. 35 мин.

Разговор в капитанской каюте продолжался уже более часа.

«Эх, великовельможный пан… Беда с тобой, право! Хотим мы того или не хотим, но представляем с тобой два народа, два государства. Ну что ты, Бурковский, здесь передо мной пыжишься? Откуда у вас, поляков, столько гонора? Рассуди. Что есть моя великая империя и что — твое захудалое польское подворье? Это же мы, русские, тебя шляхтича как куренка бросили в острог и тебя же вызволили из него, дали волю. Что ж теперь ерепенишься, пушишь хвост?» — таковы, если вкратце, были подспудные мысли Некрасова в продолжении его беседы с бывшим поручиком Бурковским.

«Что поражает в вас, русских, — полная историческая слепота. Абсолютное непонимание собственной обреченности. Это сегодня вы — властелины половины мира, диктуете вроде бы свою волю сотням племенам и народам. Вы и не подозреваете, на что уходят вся ваша энергия и силы, не желаете видеть, что сами рухнете вскоре под плитой, которую добровольно на себя взвалили. Это неизбежно: ваши большие и маленькие губернаторы и все вы перегрызете друг друга и уйдете в никуда. Как великие некогда греки и римляне. Что далеко ходить? Этот ваш неприступный камчатский острог… Он рассыпался от первой легкой встряски. Или ваш барк „Святая Анна“, которая с такой легкостью перешла в руки взбунтовавшейся толпы. Какие еще свидетельства вам нужны в подтверждении вашей лени и слабости?» — примерно так, если совсем коротко, думал про себя, глядя на Некрасова бывший поручик Бурковский.

В течение этого долгого разговора каждый из них окончательно осознал, почувствовал — насколько они разные люди. Беседа, конечно, продолжалась, но уже вынужденная, вялая, по инерции. Однако пора было что-то решать.

— В конечном счете, — прервал молчание Бурковский, — все, как еще издревле, упирается в одно — в стремление к власти. Я не прав?

— Какая к шуту власть? — отмахнулся Некрасов. — Что нам делить? Мы — точка посреди океана. Вокруг — на Запад, на Восток, к любому полюсу — вода. Команда больна, многие изувечены. Нас ожидают вскоре вселенская тоска, озлобленность, голод. Колумбу такое не снилось. Желаете быть адмиралом на этом судне? Извольте.

— Напрасно Вы иронизируете, — Бурковский раскурил трубку. — Не знаю, как на русском флоте, во всех цивилизованных странах всегда единоначалие. Без сильной руки нам тоже не обойтись. Впрочем, я не претендую…

— Не лукавьте, Бурковский. Тем более — наш разговор совершенно приватный. Вас, поляков, ей Богу, трудно понять. Вы первые — за свободу угнетенным. Аплодировали Великой Французской революции. Великолепно! И что же? Вы же первые — за императора Наполеона! Ваши соотечественники сегодня сражаются под знаменами тирана. Я не удивлюсь, если через год-другой польские полки, ведомые Бонапартом, пойдут на Россию.

Бурковский побледнел, но тут же взял себя в руки, наполнил из бутылки бокал.

Если мы будем продолжать в таком духе, мы с вами слишком далеко зайдем.

— Согласен, поручик, — вздохнул Некрасов. — Предлагаю сделать друг другу шаг навстречу. Цель-то у нас едина. Вот мое предложение. Я стану отвечать за сохранность корабля, за точность курса. А вы — за людей. За дисциплину. За корабельную казну тоже. Мир, Бурковский? — Некрасов встал, протянул руку.

— Вы весьма дипломатичный человек, — сказал Бурковский, пожимая руку. — Это приятно.

— Просто я не люблю воевать, — улыбнулся Некрасов. — С детства. У меня на сей счет свои убеждения. Полагаю, что в тот день, когда государи объявляют друг другу войну, их надобно тут же казнить. Потому что в сражениях гибнут не повелители, а подневольные.

— А стихи вы в детстве не сочиняли? — поинтересовался Бурковский.

— Нет, только прозу.

— Впервые вижу среди русских офицеров флота литератора, — почти искренне рассмеялся Бурковский.

— Вы очевидно мало встречали русских офицеров флота — ответил Некрасов.

1 августа. 11 час. 06 мин.

На море происходит немало чудес, пожалуй больше, чем на суше.

Кто не слышал о Летучем Голландце? Нет числа легендам о безлюдном корабле-призраке, которые встречается морским путникам совершенно неожиданно в разных концах океана.