В тот же месяц был ранен Гонзалез. Это была наша первая потеря. Он руководил группой, устанавливавшей проволочное заграждение, и забрёл на минное поле, которое Рафф-Паффы должны были разминировать перед тем как мы их сменили. Не то они плохо поработали, не то вьетконговцы, которые, по слухам, были в их рядах, преднамеренно оставили на месте несколько мин. Это были маленькие противопехотные мины, предназначенные скорее для нанесения увечий, чем смертельных поражений, и та, на которую наступил Гонзалез, сделала именно то, для чего была предназначена. Взрывом его подбросило в воздух, и его левая ступня превратилась в побитый и окровавленный кусок мяса внутри изодранного в клочья ботинка. Он мог так и умереть там от потери крови, но младший капрал Сэмпсон подполз к нему на животе, проверяя землю на присутствие мин штыком, расчистил в минном поле проход, взвалил раненого себе на плечи и вынес его в безопасное место. Сэмпсона представили к медали «Бронзовая звезда». Гонзалеза с тех пор мы не видели. Его эвакуировали в Штаты, и последнее, что мы о нём слышали, было то, что он находится на излечении в госпитале ВМС на Окинаве. Ступню ему ампутировали.

Мы искренне сожалели о том, что его не стало рядом — не потому, что он был каким-то особенным человеком, а просто потому что он был одним из нас. Питерсон, обеспокоенный тем, что настроение солдат в роте упало, приказал командирам взводов провести беседы с подчинёнными. Мы должны были напомнить им, что находимся в районе боевых действий, и что им придётся привыкнуть к потерям, потому что Гонзалез, будучи первой нашей потерей, наверняка не последняя. При мысли о том, что мне придётся выступить с подобными назиданиями, я почувствовал себя обманщиком, — я ведь ничего не знал о том, как воюют на самом деле — но беседу я всё же провёл. С наступлением сумерек взвод собрался у меня на командном пункте, как высокопарно именовалась моя хибарка. Сгрудившись вокруг меня, как футболисты вокруг полузащитника, с касками подмышкой, с лицами, в которые пыль въелась настолько, что глаза глядели словно из-под красных масок, они терпеливо выслушали речь зелёного второго лейтенанта о суровых реалиях войны. Закончив, я попросил задавать вопросы. Задали только один вопрос: «У Хосе всё будет нормально, лейтенант?» Я сказал что будет, за исключением того, что ногу ампутировали. Несколько человек закивали. Они услышали то, что единственно их интересовало, и было им совершенно наплевать на всё остальное, что я мог им сообщить. С их другом всё будет хорошо. Я приказал им разойтись и, глядя, как они уходят, по двое и по трое, я в очередной раз поразился редкой сердечности, с какой эти самые обычные люди относились друг к другу.

Новые потери не заставили себя ждать. Больше всего их было в Третьем Девятого. Но лишь небольшая их часть была нанесена действиями противника, остальные представляли собой солнечные удары и несчастные случаи — неудачные стечения обстоятельств, без которых на войне не обойтись. Случалось, часовые нервничали и по ошибке стреляли в других морпехов. Несколько человек погибли или получили ранения в результате таких случайных выстрелов. Один раз вышло так, что винтомоторный самолёт «Скайрейдер», получивший серьёзные повреждения от огня ПВО, совершал аварийную посадку на полосу. Пилот самолёта сбросил все бомбы за исключением одной 250-фунтовой, которая почему-то не отцепилась от пилона. Да уж, за исключением… Бомба взорвалась, уничтожив и пилота, и самолёт, при этом ещё несколько авиаторов, находившихся неподалёку, получили ранения. Поражали нас и болезни, тоже неизбежные на войне, хотя и с менее серьёзными последствиями. В основном это были понос и дизентерия. Время от времени объявлялась малярия, но мы принимали горькие таблетки, и это её предотвращало. От этих таблеток кожа у всех приобретала желтоватый оттенок. Я слышал, что два морпеха умерли от малярийной гемоглобинурии. Было и более распространённое заболевание, которое я подхватил той весной — ЛНП, т. е. «лихорадка неясного происхождения». При нём, как правило, немного повышалась температура, болело и воспалялось горло, и человека охватывало ощущение измождённости, усугублявшейся жарой.

Эти болезни возникали в основном из-за условий, в которых мы жили. Мы с изумлением читали о роскошных благах, осыпавших сухопутные войска США. Мы прозвали армейских солдат «солдатами с мороженым», потому что жизнь морпехов в I корпусе была суровой, как и положено пехоте. По ночам в наших хибарках было полным-полно пыли, грязи и москитов. На первое у нас были только варёные рис и бобы. На второе и десерт — сухпай. Дошло до того, что я уже не мог без тошноты даже смотреть на эти жестянки, за исключением персиков и груш. В том климате единственное, что лезло в глотку — персики и груши. Полевых душевых у нас сначала не было, зачастую не хватало воды даже для питья, не говоря уже о мытье, и большая часть этой воды была зелёной, как гороховый суп, бурдой, которую мы брали из деревенских колодцев. Воду дезинфицировали с помощью таблеток гализона, отчего она отдавала йодом. Эта вода, даже с добавлением таблеток, действовала как слабительное, и главный запах, который всегда будет ассоциироваться у меня с Вьетнамом — это туалетный запах фекалий и извести. Туалетной бумаги не хватало, не считая листочков из упаковок с сухим пайком, и из-за экскрементов, засыхавших в волосах у заднего прохода, отсутствия помывок, постоянного потовыделения, в обмундировании, заскорузлом и побелевшем от высохшего пота, мы дошли до того, что наш собственный запах стал для нас невыносим.

Если же забыть обо всех этих неприятностях, жили мы в тот период липовой войны не так уж плохо. До сезона муссонных дождей с его невзгодами оставалось ещё несколько месяцев, равно как и до начала войны на истощение с её убийственной игрой в «короля горы». Близость к опасности позволяла нам воображать, что здесь и в самом деле опасно, и потому вести себя так, как подобает воюющим пехотинцам. Наше самомнение подогревали авиаторы, жившие на базе. Эта кучка механиков и техников, мало похожих на солдат, прожила тут немало недель в те времена, когда их отделяла от вьетконговцев лишь тонкая и ненадёжная цепь ополченцев из АРВ. Теперь же, когда их стала охранять бригада морской пехоты, они могли залезать по ночам в кровати, не опасаясь, что кто-нибудь перережет им горло, пока они будут спать. Мы постоянно слышали от них: «Как я рад, что вы теперь здесь — слов нет!» Двери их клубов всегда были распахнуты для нас, и мы всегда могли ожидать, что нас всех хотя бы один раз за вечер угостят бесплатным пивом. В их глазах мы были героями, и мы играли эту роль на все сто, постоянно рассказывая о том, как нам приходится уклоняться от пуль на периметре, о котором они думали, что это где-то на краю света.

Был некоторый риск в охранном патрулировании небольшими группами, когда мы обходили деревни, располагавшиеся за пределами основного рубежа обороны, но и оно никогда не выходило за пределы физических упражнений, полезных для здоровья. Из развлечений у нас были случавшиеся время от времени увольнения в Дананг, где мы занимались обычными делами: развратом и пьянством. Выполнив свой воинский долг по этой линии, мы шли в гостиницу «Гранд Отель Туран», чтобы поесть чего-нибудь приличного. Это было заведение с побеленными стенами, сохранившееся с колониальных времён. Затем, довольные, наслаждаясь ощущением чистоты своего тропического хаки, мы отправлялись на веранду попить холодного пива под медленно крутившимися вентиляторами, любуясь сампанами, скользившими по реке Туран, буровато-красной в лучах заходящего солнца.

Это был весьма своеобразный период войны во Вьетнаме, с неким романтичным привкусом колониальных войн, воспетых Киплингом. Даже название нашего соединения было романтичным: «Экспедиционная бригада». Нам оно было по душе. В то время это была единственная американская бригада во Вьетнаме, и мы ощущали себя особенными людьми, у нас было ощущение того, что мы «горсточка счастливцев, братьев»[29]. Лейтенант Брэдли, офицер по автотранспорту батальона, великолепно выразил настрой тех недель, назвав то время «славной маленькой войной».