Последний ответил с какой-то непонятной жестокостью:

— Бесполезно! У него нечего слушать!

Подполковника медицинской службы бесила полная невозможность помочь больному. Однако, честно говоря, подполковника еще больше злило повышенное внимание красивой докторши к безнадежному пациенту — внимание, носившее, по мнению старшего врача, явно личный характер.

Вот и сейчас, после резкой фразы своего прямого начальника, докторша залилась краской.

Адмирал внимательно посмотрел в лицо обоим представителям военной медицины и, с явным расчетом вызвать столкновение, спросил:

— Неужели ему ничем нельзя помочь?

— Конечно, можно, — слишком решительно выпалила докторша.

— Желаю вам успеха! — с саркастическим оттенком в голосе сказал старший военврач.

Здоровая, молодая и жизнерадостная женщина, лучше других понимавшая физическое состояние майора, скоро должна была признаться себе в нарастающей сильной привязанности. Но для нее было ясно и другое — майор знал свое состояние и был не из тех людей, которые беззаботно принимают жертвы от ближних. Вернувшись к жизни для борьбы с фашизмом, майор жил только этой борьбой. Он просто не замечал происходившего с докторшей, а был лишь искренне признателен ей за заботу.

Распорядок рабочего дня определялся твердой рукой командира базы и начальника штаба армии. Как бы ни обострялась обстановка, очередные доклады не отменялись (пусть в другой час и короче), так же как и обычные обеды и ужины, привозимые в термосах. В итоге создавалось впечатление хорошо налаженной машины. Так оно и было на самом деле.

Что касается режима жизни штабного городка, то тут, по соглашению начальников, «диктаторствовал» армейский комендант — смуглый человек со сросшимися бровями, о национальности которого свидетельствовал не только орлиный нос, но и характерный акцент.

Внучатый племянник покорителя Карса, он унаследовал от знаменитого деда отвагу, богатырское сложение и здоровье.

Комендант и его помощник капитан-лейтенант добивались такого маскировочного режима, который обеспечивал бы бесперебойную работу штабов.

Днем никто не имел права «шевелиться». Никто, за исключением адмирала, который ходил со своим автоматом где хотел и когда хотел, не считаясь ни с комендантами, ни с немцами.

Маскировочная дисциплина была доведена до виртуозности.

Ни автомашин, ни коней, ни дыма из камбузов нельзя было усмотреть даже с ближайшего холма.

Для перебежки в тоннель или в отделы обоих штабов существовали укрытые сверху переходы. Когда же в воздухе появлялась «рама», то никакие ссылки на вызов начальства или на наличие высокого звания не помогали.

Все замирало.

Только с наступлением темноты, выйдя из подвальных помещений бывшего санатория, люди дышали в полную грудь. Установилась традиция — для не занятых дежурством — собираться на скамейках вокруг павильона. Правда, море было видно только в лунные ночи. Но обилие воздуха, шум прибоя, мутная полоска где-то далеко внизу, даже в пасмурные ночи, небо без единой звезды помогали чувствовать, что море где-то здесь, близко — Черное море.

В такие ночи к майору подсаживались самые разные люди, независимо от рода войск или чинов. Сидели и тихо слушали, поражаясь, откуда может знать столько интересного о жизни сравнительно молодой и к тому же смертельно больной человек.

Разговоры о «жизни» текли тихо и размеренно; пока докторша, неизменно садившаяся с краю скамейки, ласково, но твердо не предлагала майору идти спать.

Оставшиеся еще долго обсуждали рассказанное майором. Интересно, что после его ухода почти никого и никогда не тянуло на анекдоты.

Артиллерийская стрельба, неслышная днем, ночью доносилась невнятным урчанием с двух направлений: с севера, где иногда можно было даже различить басы береговых батарей, и с северо-востока, из-за верхушек гор, наголо выбритых осенними норд-остами.

Воздух никто не тревожил. Не знаю, почему немцы не делали ночью налетов. Вероятно, потому, что из-за пересеченной местности и сложных боевых порядков можно было накрыть собственные войска. Наши по ночам летали редко — не хватало ни самолетов, ни горючего. Слишком много было их отдано для защиты подходов к Волге, к Эльхотову и Маглобеку.

Так или иначе, но на скамейке над морем ночью можно было посидеть спокойно. Изгнанный медициной майор тоже не спал, сидел у себя молча — пусть думают, что он точно выполняет врачебное предписание.

Симпатии к майору со стороны многих и очень разных людей росли быстро, хотя он сам об этом вовсе не заботился. Возможно потому, что он никого никогда не укорял и не читал нотаций.

Если в его присутствии, заранее давясь от смеха, кто-либо начинал анекдот про неизменного Циперовича, майор молча вставал и уходил, ни жестом, ни мимикой не выражая осуждения. И рассказчик увядал. Конечно, в каждом большом коллективе есть свои Боккаччо, к сожалению далеко не равноценные великому итальянцу по искусству повествования и выбору сюжетов. Но прежде чем начать очередную новеллу, местный Мазуччо предварительно оглядывался: нет ли поблизости майора; то же самое делали и виртуозы матерщины. А между тем обитатель павильона отнюдь не был ханжой. Остроумные рассказы он любил слушать и сам знал их немало, и даже из числа тех, что вгоняли в краску младшего военврача.

В один из вечеров на боковой скамейке «для курящих», в отсутствие майора, произошел такой обмен любезностями:

— Слушай, Гайк! Говорят, где-то на Кавказе, в горах, был обычай… почетному гостю, старику, на ночь под одеяло молоденьких девушек класть… Это верно?

Комендант промолчал. Очевидно, у него не было охоты отвечать инженер-майору, известному сердцееду и хвастуну.

Сидевший тут же старший военврач продолжил эту тему:

— Нечто подобное было и в древнем Риме, а еще раньше — у египтян. Больше того, пытались делать переливание крови молодых старым патрициям и, наверное, — идиоты — удивлялись, что старики не молодеют… воображаю, сколько юношей и девушек загубили! А заодно и стариков. Ведь тогда даже не знали о совместимости групп крови.

Инженер-майору такая трактовка вопроса показалась скучной.

— А по-моему, если даже к самому худосочному парню положить в постель пышущую здоровьем бабу… ну, вроде нашей докторши, то это поможет… только не майору…

— Слушай!.. — хрипло перебил его комендант. — Если ты еще слово скажешь о майоре или о докторше, то я тебе подробно объясню, что у предков этот обычай стал отмирать с того времени, когда пришлось в числе почетных гостей принимать и такую сволочь, как ты!.. И учти, сейчас темно и не видно твоей лишней шпалы, так что могу и по морде дать.

— Товарищи!.. Вы слышали? Старшему в звании! Товарищи! — Голос инженер-майора перешел с растерянно-оскорбленной интонации на официальную. — Надеюсь, вы все подтвердите слышанное… Я иду сейчас же к начштаба, чтобы… чтобы…

Тяжелое молчание нарушил седой подполковник из запаса. В голосе его чувствовалась уверенность, что он говорит от имени всех присутствующих.

— Идите к начальнику штаба! И не беспокойтесь — мы все, как один, засвидетельствуем, что вы подлец!

Хруст гравия подтвердил, что тронулись сразу все и разошлись в разные стороны.

Как-то, пробираясь не без ущерба для флотских брюк к стоянке автомашин, командир базы невольно услышал разговор шоферов.

— На кой хрен твоему эластичная подвеска?

— Так начарт знает, что я добыл для его «виллиса»!

— Не твоя печаль! Ты давай амортизаторы, а мы доложим, что у тебя забрали, — настаивал шофер с голубыми петлицами ВВС.

Заметив начальство, шоферы для проформы откозыряли — словно отгоняли мух с козырька и, не допуская мысли, что контр-адмирал не состоит в тайном сообществе, обратились к нему за разрешением спора.

Оказалось, что шофер начальника артиллерии, когда был в штабе фронта, «добыл» пару новеньких амортизаторов для машины своего шефа (способ добычи не уточнялся). Но шофер майора, поддержанный всеми остальными, требовал поставить амортизаторы на свой «виллис», причем так, чтобы никто ничего не знал о подмене. Для этого шоферы должны были, помогая друг другу, провести всю операцию сверхсрочно — машина в любой момент могла потребоваться для выезда в части.