Приняв мужественное решение отделаться от прибора одним махом, Доминик ближе к вечеру направился к бывшему дому, чтобы потом быстренько заскочить к родителям, а оттуда сразу в своё временное убежище, где, возможно, уже ждёт обожаемое божество. С яичницей. Единственным блюдом, которое она умела готовить.

Дверь бывшего дома он машинально и не задумываясь, открыл своим ключом, который оставался в его распоряжении по причине контактов с детьми. Тихо вошёл и опять же машинально разулся, попытался нашарить тапки, в процессе поисков опомнился, быстро натянул ботинки и двинулся в глубь квартиры. Везде было тихо и темно, только из гостиной доносились голоса.

Доминик остановился и прислушался, встречаться с гостями в его планы никак не входило.

Нет, это не были гости. Голоса принадлежали Майке и детям.

Майка слово держала, но рационально. Сидеть при лежащих в кроватках детишках и рассказывать им сказочки она категорически отказывалась. На всякую муру времени у неё не было, дети в кроватках должны спать, а не морочить голову. По вечерам ей обычно хорошо работалось, а сейчас шведская экспозиция её особенно вдохновляла, как всегда, заняты были глаза и руки, остальная анатомия свободна.

Ну, и Харальд Синезубый способствовал работе, как никто другой.

— …Харальд Синезубый вообще-то был ужасный, — объясняла она, — Тиран и деспот, скорее всего, встретился он со Свентославой, когда та была ещё женой Эрика Победоносного и королевой Швеции. А была она очень красива…

— Клеил её! — живо встрял Томек.

— Ясное дело. Не зря его собственный сын выгнал, Свен Вилобородый, король Дании, и сам на ней женился, но это гораздо позже было. А Харальд ей совсем не нравился, старый пень и противный…

— А наш совсем не противный, — с обидой запротестовала Кристинка. — Он нам нравится!

— И синих зубов у него нет, — напомнил Томек.

— Нет, — согласилась Майка. — А у того были… Подвиньтесь, надо распечатать две витрины. Много места займёт.

Шум принтера не заглушил Кристинкиного вопроса:

— А наш Харальд ещё приедет?

— Разумеется. Нам придётся проверять, всё ли сходится. А потом я туда съезжу.

— И больше он не приедет?

— Почему? Приедет на пир, но уже не по работе. Если, конечно, у нас всё получится… Ну, ладно, отправляйтесь теперь ужинать, а если хотите больше подробностей, придётся самим почитать, я всего не помню.

— Покажешь, какие книжки?

— Конечно, покажу.

Доминик только теперь пошевелился. Стоя в дверях гостиной, он с интересом слушал историю средневековых польско-скандинавских отношений, что в Майкиной интерпретации выглядело весьма оригинально. Ему всегда нравились её рассказы об истории, куда более интересные, чем то, что он учил в школе. Разделял он и мнение жены, что история состоит из людей, а не организаций или вещей. Собери хоть миллион пушек в одном месте, без человека они не выстрелят…

Всё это хорошо, но сейчас у него другая забота.

Дети очень обрадовались приходу папы. Они настолько были увлечены Харальдом Синезубым со товарищи — даже внимания не обратили, что за ужином нет мамы, впрочем, в этом не было ничего странного, она же работала, обычное дело. Папа с ними поужинал, тоже неплохо, ведь не ссорились же, и то ладно.

— Интересно, с чего у него зубы посинели? — ломал голову Томек.

— Может, от злости? — высказала предположение сестрёнка. — Раз был такой ужасный, значит, злился.

Оба вопросительно взглянули на отца. А тот пребывал в прострации. Доминик чувствовал, что должен что-то сделать, но не знал, что именно. Рационально думать он не мог (как и вообще думать), да, честно говоря, и не хотел. Одержимость Вертижопкой сковала его мозг, а его самого словно завернула в кокон. И только где-то на самом дне полузатоптанное и придушенное чуть шевелилось сознание, что начни он думать, кончится это для него плохо: встрянет в конфликт с хотением и последнее пострадает. Да ещё на краешке мозговых извилин оставался махонький свободный клочок, что включался по мере производственной необходимости. Всё остальное тонуло в непролазном мутном болоте.

Из болота, правда, упорно высовывайся Харальд Синезубый. Дети, можно сказать, подсказали тему, за которую Доминик ухватился, как тонущий за соломинку. Он смутно сознавал, что здесь был некий Харальд — понятно, не тот средневековый, а современный и, похоже, живой, раз дети так им восхищались. А, собственно, почему?

— Он здесь был? — вырвалось у Доминика.

— Кто?

— Тот Харальд.

— Какой?

— Вот именно, какой… Тот, с зубами.

Общая дезориентация ненадолго взяла верх, но скоро скукожилась.

— Ну ты что, пап, — почти обиделся Томек. — У него зубы, как в рекламе. Они туда-сюда носились, то мама, то он…

— И танцевали вместе с мамой, — с восторгом добавила Кристинка. — Но мало. И в уголке.

— И не разбили ничего, — печально констатировал Томек. — Но он к нам ещё приедет, может, даже несколько раз, а я по-шведски научусь, ведь он мне понравился. И интересно, что они ещё вместе сделают.

Ну нет, этим Доминик интересоваться не желал. Что-то в нём где-то ёкнуло, но он даже знать не хотел, что и где, и немедленно это «что-то» удушил. Не волнует оно его. Зато стало любопытно — как-никак профессионал, — чем занимается этот Харальд, коли выделывает такие телодвижения.

— А кем он работает, этот Харальд без зубов? Что делает?

Дети должным образом истолковали свои наблюдения:

— Да вроде то же, что мама. Выставки, реклама и всё такое. Только мама начинает и этот… как его… проект… делает.

— И цвета, и украшения, и ещё всякие штуки…

— Она говорит, это аранжировка называется, — похвалился эрудицией Томек.

— А потом всё в реале устраивает…

— Да ты сам знаешь! А он, Харальд, значит, снимает на камеру, на разные камеры, и добавляет эти… во, эффекты!

— Фотограф? — предположил Доминик.

Томек замотал головой.

— Мало, — с благоговением произнёс он. — Больше. У него что-то с голографией. Я знаю, что это, и мне жутко нравится. Оно такое трёхмерное.

Доминику стало приятно, но даже в голову не пришло, что это он почувствовал отцовскую гордость за таких умных детей. Зато совершенно не понравилась разносторонняя квалификация Харальда, причём совсем непонятно, почему.

— И он так из Швеции всё время ездит? — непроизвольно вырвалось у него, хотя он был абсолютно уверен, что никакие путешествия никаких Харальдов с зубами или без оных его ничуть не волнуют.

— Они выставки или что-то такое в Швеции делают, — объяснил, хвастаясь своими познаниями, Томек. — Понятно, оттуда и приезжает. Здесь уже была одна шведская пани, но только на лестнице. И мама пани Боженке говорила, мы слышали, что вроде будет что-то жутко дорогое. Ну, Швеция богаче нас, может себе позволить. Мама получила заказ и взялась.

— Пожалела ту, что с лестницы, — объяснила Кристинка.

Доминик вновь почувствовал прилив раздражения. Заказ — мерзкое слово. Опять взяла халтуру. Танцевала с Харальдом Синезубым. Да пусть себе эта чужая ему женщина танцует, сколько влезет — его бесценная нимфа танцами не увлекается…

Мысль о Вертижопке согрела издёрганную душу, вызвав, правда, какое-то дополнительное неудобство, но неудобство тут же было изгнано. Доминик стал вспоминать, зачем он, собственно, пришёл, ах, да, отцовский ноктовизор. Порядок, бери прибор и до свидания. Дети продолжали историко-зубные разговоры, он их оборвал (проклятый Харальд просто навяз в зубах!):

— Дедушке надо вернуть прибор ночного видения, у него последняя охота перед закрытием сезона.

— Жалко, — огорчился Томек. — Он здоровский.

— Раз надо, значит, надо, — заявила чужая женщина, появляясь в дверях гостиной. Выглядела она такой приветливой и доброжелательной, что даже трудно было поверить, что это — злейший враг. — Здоровский — не самое верное слово, опять же давно не модное. Чай ещё будешь?

Доминик вдруг обнаружил, что не только выпил чай во вражьем логове, но и съел что-то сладкое с марципаном. С марципаном! Датская сладость! Скандинавия… Харальд Синезубый… Кошмар! Это просто невыносимо, и ведь съеденного не вернёшь…