Ключевский не прав, следуя классической схеме и деля противоборствующие группировки по признаку родовитости или безродности. Расстановка сил была сложнее. Это очевидно из примера, лежащего на самой поверхности. Как совершенно справедливо пишет историк, Екатерину I возвели на престол гвардейские полки во главе с Меншиковым и Бутурлиным. Но если Меншиков — выразительнейший образец «нового человека», безродного деятеля, то его союзник Бутурлин — нечто противоположное. Потомок одного из древнейших дворянских родов, восходившего к полулегендарному Радше, служившему Александру Невскому (и, таким образом, дальний родственник Пушкина), Иван Иванович Бутурлин, чьи предки были боярами, ближними стольниками, окольничими, должен был по простейшей логике примыкать к Голицыным и Долгоруким и держать сторону Петра II. Но вся карьера Бутурлина — свидетельство относительности сословного принципа подхода к политической борьбе петровского и послепетровского периода. Офицер Преображенского полка с момента его основания, родовитый Бутурлин оказался одним из самых надежных соратников Петра. Он колебался в 1725 году, прежде чем стал решительно на сторону Екатерины, тем более что с Меншиковым у него были серьезные личные счеты. Но, сделав выбор, именно он сыграл решающую роль в судьбе престола.

Не менее характерна разность позиций родовитых братьев Апраксиных, один из которых, Петр, сенатор, крупный государственный деятель, арестованный в свое время по делу Алексея, но затем оправданный, принял вместе с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным сторону Петра II, а генерал-адмирал Федор Апраксин соединился с Меншиковым и Бутурлиным.

Состав политико-психологических групп, как явствует из конкретных фактов, невозможно объяснить социально-сословными причинами. И в Петровскую эпоху, и позже политические союзы в не меньшей степени определялись индивидуальным выбором, уровнем понимания исторической ситуации, степенью осознания своего долга перед страной и характером понимания этого долга. Речь шла в конечном счете о выборе генеральной модели развития России. Выбор этот делался иногда четко, иногда смутно, иногда с высокой долей компромиссности, но суть позиции, вектор движения и определял принадлежность человека к той или иной группировке.

Равно как и группировки в верхах и на уровне среднего шляхетства, гвардия постепенно отыскивала свой вектор, свое понимание пути реформирования и развития государства.

В цитированном уже наброске Ключевского есть важнейшее замечание: «…как будто гвардейские офицеры составляли особую политическую корпорацию…» «Политическую корпорацию» — не занимавшийся специально этой проблематикой Ключевский учуял суть ситуации: русская гвардия превращалась именно в политическую корпорацию.

Дав в нескольких фразах беглый обзор «переворотного периода», Ключевский далее формулирует фундаментальные положения: «Это участие гвардии в государственных делах имело чрезвычайно важное значение, оказав могущественное влияние на ее политическое настроение. Первоначально послушное орудие в руках своих вожаков, она потом становится самостоятельной двигательницей событий, вмешиваясь в политику по собственному почину. Дворцовые перевороты были для нее подготовительной политической школой, развили в ней известные политические вкусы, создали настроение, привили к ней известный политический образ мыслей. Гвардейская казарма — противовес и подчас открытый противник Сената и Верховного тайного совета»[8].

Это — мудрый пассаж. Но вместе с тем здесь есть чему возразить. Во-первых, подлинную политическую школу гвардия прошла еще при Петре. К эпохе дворцовых переворотов она пришла уже «политической корпорацией». Ее претензии на решение вопросов, подлежавших компетенции правительствующих учреждений — Сената и Верховного совета, — зиждились на воспоминаниях о той роли, которую отвел ей Петр в последнее десятилетие своего царствования, роли контролирующей и регулирующей силы, подотчетной только царю.

Во-вторых, вряд ли в 1725 и 1727 годах гвардия была просто «послушным орудием» в руках Меншикова и Бутурлина. Она была «послушным орудием» — идеальным орудием — в руках своего создателя. С его смертью она стала во многом самостоятельной силой. Гвардия пошла за Меншиковым и Бутурлиным потому, что их программа в этот момент совпала с программой, органически близкой гвардейской, — Екатерина представлялась преображенцам и семеновцам гарантом буквального следования предначертаниям первого императора. Гвардия выбирала не просто царствующую особу — она инстинктивно выбирала принцип.

Причем выбирала гвардия не между петровской и допетровской Россией. Да, Голицыны и Долгорукие не были полными единомышленниками Петра. Более того, их можно считать оппозицией. Недаром обе семьи были причастны к делу царевича Алексея. Но ни князь Дмитрий Михайлович Голицын, крупный администратор и замечательный политический мыслитель, ни его младший брат Михаил Михайлович Голицын, блестящий генерал, герой Лесной, Полтавы, завоевания Финляндии, ни князь Василий Владимирович Долгорукий, один из любимых полководцев императора, поддерживая внука Петра, и не помышляли о возврате к допетровским временам. Их расхождения с Петром I касались не самой принципиальной необходимости проевропейских реформ, но характера и темпа этих реформ. Как выяснилось через пять лет, оба Голицына и Василий Долгорукий были сторонниками ограничения самодержавия и противниками безмерно возросшей единоличной бесконтрольной власти царя.

Меншиков, Бутурлин, Толстой — лидеры екатерининской группировки — исповедовали самодержавные принципы Петра и стояли за это направление реформы. Их последующее недолгое сотрудничество с Голицыными и Долгорукими было вынужденным компромиссом.

И гвардия, как видим, выбирала в январе 1725 года между двумя тенденциями политического реформирования страны: умеренного, но несомненного движения в сторону ограничения самодержавия и неизбежного при этом увеличения свободы в стране, с одной стороны, и дальнейшего развития и укрепления военно-бюрократического государства, основанного на тотальном рабстве, — с другой.

До самого конца своего правления Петр искал способы уравновесить систему управления, способы создания политической стабильности в стране. Он штудировал европейские государственные установления и, проштудировав, отбрасывал. Он искал свой вариант — чтоб и самодержавие с рабством были целы, и подданные довольны и спокойны, чтоб строжайшая регламентация и «регулярность» торжествовали, и свободная инициатива развивалась во всех сферах.

Петр хотел добра своей стране. Он хотел страну организовать, сделать ее динамичной, единой, сильной. Для этого он и искал свою самодержавно-коллегиальную модель России.

В XVII веке Земские соборы в известной степени объединяли государство и народ. Петр решительно оборвал этот вид связей, рассчитывая пронизать единой структурой аппарат управления, армию и народ.

Ему это не удалось. Если интересы аппарата и армии отчасти совпадали, то интересы народа отнюдь не совпадали с интересами аппарата и армии, составлявших государство. Процветание этого государства держалось на ограблении народа и подавлении его достоинства.

Внушить миллионам крепостных мужиков то почти религиозное почтение к государству, которое испытывала гвардия, Петр не смог. Да и никто не смог бы.

Противоречие это со временем должно было встревожить ум и совесть дворянского авангарда — людей не ослепленных самодовлеющим значением государства и потому не потерявших инстинкта социального самосохранения.

Однако был и еще один принципиальный фактор: государственный аппарат и армия (прежде всего квинтэссенция армейских идеалов — гвардия) отнюдь не были едины.

Разрушив старые связи, Петр не смог создать новые. Противопоставив гвардию бюрократии, он, как сказано, создал новую для России ситуацию. Консервативная по сути своей, замкнутая на собственные интересы «бюрократическая корпорация» мыслила государственную стратегию совершенно по-иному, чем «гвардейская корпорация» с дворянским авангардом во главе. У дворянского авангарда, мощно представленного в гвардии, вырабатывалась своя политико-психологическая задача.