Радищев полностью отвергает эту теорию, как антиобщественную, индивидуалистическую, противоречащую интересам народа. В бумагах Радищева находится незавершенный набросок трактата о коренных проблемах нравственности и бытия человека под названием «О добродетелях и награждениях». Весь этот набросок—опровержение философии «Общественного договора», первая попытка изложения иной теории о человеке и обществе. Общество, союз,—по Радищеву, —создаются не для защиты индивидуальной свободы индивида, а для «обуздания» тех, кто покушается на общие права людей. «Воззванные в общежитие всесильным гласом немощей и недостатков человеки скоро познали, что для обуздания наглости и дерзновения нужна была сократительная сила, которая, носяся поверх всего общественного союза, служила бы защитою слабому, подпорою угнетенному». Центральная же мысль радищевского рассуждения—общество не посягает на права и свободу человека, но раскрывает в нем дремавшее силы, пробуждает и воспитывает качества, обогащающие его личность. «Единственность», по Радищеву, гибельна. «Подернутые мглою бездействия, объятые мраком самоневедения или неощущения, силы человеческие дремавшие, уснувшие, паче или поистине мертвые в единственности, воспрянули в общественном сожитии, укрепилися взаимно, распро-странилися, возвысились и, объяв все не токмо существующее, но и все возможное, возмечтали и то, что им несоразмерно, касаяся пределов даже божественности».

Только в союзе, в обществе,—подчеркивает Радищев, — человек может ощутить свое достоинство, свою свободу. «Немощны, дебелы, расслаблены во единице, едва не всесильны стали в сообщении, творяи чудеса яко боги». Совершенно очевидно, что все эти утверждения Радищева об общественной природе человека, о силе союза носят глубоко демократический характер и являются теоретическим выражением опыта «союза» крепостных «немощных во единице», но ставших «едва не всесильными в сообщении» в пору активной защиты своих прав, попранных угнетателями. В этом же отрывке Радищев, прямо обращаясь к угнетенным, призывает их понять «силу вашу общую», которая «тебе и собратий твоей присно сущна». Речь Радищева в этих заметках утрачивает спокойствие ученого мыслителя. Она горяча и призывна, будто произносит ее человек, «вышедший на лобное место», когда «все взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его прорицания»: «дерзай желати своего блаженства,— утверждает Радищев,—и блажен будешь. Блажен в общественном союзе, блажен и в твоей единственности».

И Монтескье и Руссо Радищев обвинял в незнании жизни, истории, в оторванности от опыта политического и социального бытия народов. В 80-е годы сам Радищев напряженно занимается русской историей, читает летописи, исторические сочинения, проводит огромную работу по изучению экономического положения современной ему России, пишет исследование об экономике Петербургской губернии, знакомится с русским законодательством, с практикой исполнения законов, судами и исполнительной властью, сам начинает писать, видимо, по заказу, сочинение «Опыт о законодавстве». На место «умствований», метафизики Радищев ставит конкретную, достоверную историю, факты, документы.

Сохранившиеся радищевские замечания по истории свидетельствуют, что в древней Руси и в недавнем прошлом русского народа Радищев ищет ответа на вопрос об исконных начальных формах его политического бытия. И в Киеве, и в Новгороде он находит «веча или народные собрания». Именно «на оных сборищах основывалась наипаче вольность народа». Княжеская власть, замечает он, не была сильной. «Князя Всеволода новогородцы, лиша правления, держали два месяца в заточении». Эта исконная вольность народа была насильственно отнята князьями. У народа отнимали права, порабощая его.

История свидетельствовала Радищеву—царская власть и народ антагонистичны. Цари и князья отняли вольность у народа и с каждым годом, с каждым столетием все более и более его закабаляли. Но в то же время Радищев видел, что в деятельности некоторых монархов было много прогрессивного, нужного для блага всего русского государства. Царь Иван Васильевич «соединил разрозненную на уделы Россию», «возбудил государственные силы, всегдашним разделением и от ига татарского в недеи-ствие пришедшие», «он положил основание того величества, которого Россия достигла», «царь Алексей Михайлович оградил Россию от поляков», «Петр произвел окончательные преобразования всего огромного государства». Этими царями исчерпывается список самодержцев, в деятельности которых Радищев видел прогрессивные черты. Но и они,—и это очень важно для Радищева,—укрепляя русское государство, приносили ему в жертву интересы народа, порабощая и закабаляя крестьянские массы. Именно это последнее обстоятельство, засвидетельствованное опытом русской истории, позволило Радищеву окончательно отвергнуть надежду на монархию, надежду на самодержца, каким бы «великим», «добрым», «мудрым», «просвещенным» он ни был. В любом своем виде, в любой своей форме монархия—смертельный враг народа, она держит народ в узде рабства; и народ поэтому вправе вернуть себе то, что было отнято у него силой.

Так, из глубокого изучения русской истории, социального бытия народа, его экономического и юридического положения, из обобщения опыта его освободительной борьбы рождалась радищевская теория народной революции, как единственного пути к вольности,—теория, чуждая умозрительности, проникнутая историзмом, глубоко и органически связанная с прошлым русского государства, с судьбой русского народа, отвечающая насущным потребностям миллионов крепостных крестьян, вооружающая русское освободительное движение.

Учитывая условия развития русской общественности, Радищев и принимает решение стать писателем. Отрывки теоретических работ по истории, социологии, экономике, юриспруденции остались незавершенными. Чтобы придать своим теориям большую силу общественного воздействия, он приступает к созданию художественных произведений, пронизанных этими политическими идеалами. Радищев избирает писательство, рассматривая слово как сильнейшее оружие. Но не просто печатное слово, а свободное слово, ибо он хочет писать, минуя царскую опеку. А предстояло написать правду о политическом бытии России, о положении народа, о деспотизме екатерининского правления, об антинародности любой формы монархии, о революции, которая одна может только преобразовать отечество на началах вольности. Это, конечно, правительство не разрешило бы сделать открыто. Поэтому надо было найти способ, чтобы свободное слово достигло соотечественников, открыло бы им глаза, вооружило бы их в жизни и деяниях.

Опыт русской литературы наглядно свидетельствовал о том, как велика действенная сила свободного слова. Ломоносов, Новиков, Фонвизин высоко подняли значение писателя, его общественную роль. Опираясь на эти достижения, Радищев шел еще дальше. Для него, писатель—

йе только гражданин, но революционер, «прорицатель Ноль-ности» и потому активный политический деятель, вождь освободительного движения. Свое учение о роли писателя в обществе Радищев многократно излагал в своих трудах. Он писал: «Недостойны разве признательности

мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того что не могли избавить от оков и пленения». Это определение открыто обобщало прежде всего собственный опыт. Писатель «восстает на губительство и всесилие», он «прорицает вольность», но это лишь часть задачи: писатель должен не только карать, обличать и судить власть, «губительства и всесилия»,—он еще обязан воспитывать общество, бороться с заблуждениями, множить число своих единомышленников.

Радищев утверждал, что если современникам и потомкам «предлежит заблуждение, если, оставя естественность, гоняться будут за мечтаниями, то весьма полезный был бы труд писателя, показавшего нам из прежних деяний шествие разума человеческого». И опять это определение задачи писателя вытекало из конкретных русских обстоятельств. Русская дворянская общественная мысль в 80-е годы переживала кризис. Часто увлекалась она «мечтаниями», пагубными для народа, множество «заблуждений» выдаваемы были за истину. С начала 80-х годов в русском обществе намечаются некоторые изменения, знаменовавшие собой начало нового подъема, начало роста и консолидации оппозиционных екатерининскопотемкинскому режиму сил. Все тот же роковой для дворянского государства, неразрешенный крестьянский вопрос с новой силой вставал перед помещиком, самодержцем, обществом. Настроения томящегося в рабстве крестьянства, затаенно ждавшего случая для новой войны против мучителей, питали мысль передовых дворянских деятелей, определяли развитие и активность литературы. ^