Несколько километров мы шли пешком. Я в который раз пожалела, что не надела более удобную обувь. Почти все дороги разбиты, мы все время спотыкаемся или перелазаем через какие-то нагромождения. Наша дорога стала похожа на марафон с препятствиями, где препятствием становились не только булыжники и ухабы, еще и бесконечные проверяющие, которые встречаются через каждые триста метров. Из-за этого скорость нашего пути была гораздо меньше, чем хотелось бы.

Некоторое время я не могла узнать район, в котором мы находимся. Город больше походил на кладбище, где захоронены не только люди, но и дома. На руинах разрушенного здания сидел довольно упитанный кот, давно утерявший первоначальную окраску. Сказав своей спутнице, что животное не похоже на пережившее войну, услышала ответ, от которого по телу поползли мурашки. Оказывается собаки и кошки, оставшиеся в городе всю зиму, питались не захороненными людскими трупами. В какой-то миг я испытала жуткое отвращение к этим тварям. Но животные всего лишь пользуются последствиями, а виноват во всем этом «человек разумный» — самый жестокий и беспощадный из всех тварей, живущих на земле.

Что-то знакомое привлекло мое внимание, кажется это остатки монумента. Где же я его видела? Вспомнила! Это же наша школа, а монумент стоял перед школой.

Теперь я поняла, где нахожусь, и стала понемногу ориенти-роваться. От школы и от огромного здания Нефтяного института, прилегавшего к ней, остались только руины. В голове замелькали отрывки из школьной жизни. Как приятно было вспомнить это время. Как мы всем классом сбегали в кино или ходили до ближайшего парка поесть мороженого. Вряд ли мы, когда — то беззаботные школьники, которые знали о войне только из книг и фильмов, могли представить, что на себе испытаем весь ужас войны, и то, что это страшное слово войдет в обиход и станет привычным.

Мы уже на знакомой улице. Последние метры бредем, еле передвигая ноги. Волосы и ресницы стали седыми от осевшей на них пыли. Чем ближе подхожу к дому, тем больше волнение. Ком в горле мешает плакать. На той же улице живет моя бабушка, я спешу увидеть ее, забегаю в дом. Она сидит в углу, прижавшись к печи, и тихо читает молитву. Я дала волю чувствам и разрыдалась. Мне стала до боли жалко эту хрупкую несчастную женщину, не так давно перенесшую смерть дочери и сына. Почти всю войну она прожила в подвале своего дома. Потеря детей вызвала у нее неизлечимую болезнь, а война ускорила смерть. Через две недели ее не стало.

Похороны прошли тихо и незаметно. Смерть больной бабушки никого не удивила. Люди привыкли к трагедиям. Не было ни одной семьи не пострадавшей от войны: кто-то потерял родных, кто-то лишился крова или сам пострадал физически.

Сейчас и соседи, и родственники даже не старались изображать скорбь, и мы не осуждали их за это.

Мне вспомнились первые похороны в моей жизни. Это была старушка, что прожила довольно долго и умерла скорее от старости. Тогда мне было лет семь, не больше. Плакали все соседи, и даже детвора, всегда веселая и шумная, притихла в тот день. Почти не знавшие эту старушку, мы с сестрой обсуждали это событие как что-то невероятное и страшное. Телевизор и музыку не разрешали включать около недели, выражая, таким образом, скорбь соседям.

Сравнивая эти две смерти, я поняла, насколько изменились люди, изменилась жизнь, отношение к смерти, изменилось все. Кажется, что людские сердца очерствели и уже не могут так остро чувствовать боль. Жестокая реальность натянула на наши души и разум пленку, а скорее броню, которая притупляет восприятие боли, тем более, чужой.

Последнее желание бабушки — быть похороненной рядом с детьми, не было исполнено. Ее похоронили на чужом ближайшем кладбище, дороги из города были перекрыты, и отвезти ее на родовое кладбище не смогли. Бабушка и трое ее детей, которых она пережила, захоронены в разных концах республики.

Похороны прошли. Немногочисленные соседи и родственники разошлись. Мы остались наедине со своим горем.

Всегда после смерти близкого человека, когда заканчиваются слезы, наступает другой период — период воспоминаний. Теперь мы видим ее только на фотографиях и слышим голос на кассетах. Почему- то, на видеосъемке даже в самые, казалось бы, счастливые моменты, бабушка плачет. Быть может, с высоты прожитых лет, она понимала, что счастье не может длиться долго.

Человека нет, но остается память о нем, она нетленна.

Несколько недель я жила у маминого брата. Его зовут Альберт, мы с детства зовем его Абик. Он единственный близкий родственник по матери, остальных уже нет в живых. Абик потерял отца, двух братьев, сестру и вот теперь мать. Я знаю насколько ему тяжело, но он старается держать себя в руках — мужчина не должен плакать.

Абик рассказал мне о последних событиях, которые произошли за то время, что мы не виделись.

В Феврале по всему городу начались «зачистки», то есть проверка документов, обыски, допросы.

Как правило, такие зачистки заканчивались тем, что в доме лишались более или менее ценных вещей. Будь то телевизор, фотоаппарат, золотые украшения, уносили даже посуду и одежду. А если брать было уже нечего, забирали кого-нибудь из семьи мужского пола, чтобы впоследствии продать его — его же родственникам.

Не обошла эта участь и Абика. Военные приехали рано утром и вломились во двор. Обыскав весь дом, они дошли до подвала. А в то время, когда начинались обстрелы или бомбежки, все у кого были хорошие подвалы, прятались там. В подвале оставляли матрасы, свечи, кое-какую еду и одежду. Когда обострялись перестрелки или бомбили с воздуха, приходилось пережидать, а то и ночевать в подвалах. Абик и не подозревал, что его убежище станет причиной событий, которые не только подкосили его здоровье, но и причинили ему столько моральной боли и унижений. Его обвинили в том, что в этом подвале он прятал боевиков. Не трудно догадаться, что последовало за этим обвинением. После недолгих допросов его начали избивать на глазах у больной матери.

— Будьте же людьми! Уведите мать! Она больна и не выдержит этого! — кричал Абик.

— Ничего пусть смотрит! Может быть, она нам скажет, кого ты прятал в своем подвале.

Бабушка на коленях просила их остановиться, однако ни мольбы, ни слезы, ни уговоры — ничто не помогло.

Во дворе Абика положили на груду камней, а точнее гравия, который был привезен им для стройки.

— Считаю до трех — сказал один из военных, — если не назовешь имена тех, кого прятал, тебя расстреляют.

— Я уже тысячу раз вам говорил, в подвале прятались мы с матерью. Больше мне нечего сказать.

Военный досчитал до трех и приказал стрелять.

Абик говорит, что закрыл глаза и приготовился к смерти. Но как, ни странно, он остался жив. Стреляли не в него, а вокруг него. Осколки от камней больно вонзались в тело. Не выдержав издевательств, он закричал:

— Да стреляйте же! Убивайте! Не мучайте меня и мать!

Прекратив стрелять, люди в форме посовещались и решили увезти смельчака с собой. Они надели ему на голову мешок, посадили на БТР и увезли в неизвестном направлении.

— Когда я ехал с мешком на голове, — рассказывает Абик — я думал, что уже никогда не вернусь домой. Я не имел представления, куда меня везут, зачем, но ничего хорошего ждать не приходилось.

Когда с головы сняли мешок, он понял, что находиться в каком-то холодном помещении без окон и мебели. Позже Абик узнал, что находиться в одном из разрушенных корпусов консервного завода. Успокаивало лишь то, что завод находился всего в нескольких километрах от дома. Просидев несколько часов в темноте, он уснул. Проснулся он, когда за ним пришли и забрали на допрос. Старший по званию задавал одни и те же вопросы. Не услышав ничего интересного, он отдал его в распоряжение остальных солдат.

Абика вывели во двор завода, снова надели на голову мешок, поставили на колени и стали избивать с еще большей жестокостью, чем раньше.

— Самое страшное, — говорит он, — что я не знал, куда меня в очередной раз ударят, чтобы хоть как- то защититься от удара. В этот момент мне казалось, лучше бы меня сразу расстреляли.