— Ну кто их знает, — бывало, говорю в ответ на эти россказни. — Не скажите. Ему бы на работу устроиться.

Что там ни говори, а только я уверен, там, в Сан-Франциско, у них хватало неприятностей. Неважно каких. Вот они и решили смотать удочки. Хотя зачем им было в Аркату ехать, не могу понять. Ведь не работу искать они к нам приехали.

Первые недели не очень-то много им почты приходило, и говорить не о чем: в основном рекламные проспекты из всяких фирм. Потом изредка стали приходить письма, одно-два в неделю. Когда я к их дому подходил, порой видел кого-нибудь из них у крыльца или во дворе. А порой — никого. Зато ребятишки вечно тут крутились. Забегут в дом на минутку — и опять во двор. Или на соседнем незастроенном участке играют. Надо сказать, еще когда они въезжали, дом и участок не больно-то хорошо выглядели, это верно. Но уж теперь! Жалкие остатки газона пожелтели и высохли, повсюду повылезали здоровенные сорняки… Смотреть противно. Я так понял, что старик Джесопп приходил пару раз, говорил, включите, мол, воду, полейте лужайку, Они сказали, что у них шланга нет и купить не могут. Ну он им оставил свой. Потом смотрю, ребятишки с этим шлангом играют на пустыре. Тем дело и кончилось. Пару раз видел около дома белый спортивный автомобиль. Маленький. И номер не наш.

Один-единственный раз мне довелось с самой этой женщиной дело иметь. Письмо им пришло, доплатное, пять центов доплаты. Ну и пришлось позвонить у двери. Открыла одна из девчушек, впустила меня и побежала свою мамочку звать. В доме был беспорядок: старая мебель расставлена как попало, одежки тут и там разбросаны. Но нельзя сказать, что грязно. Может, не прибрано, только не грязно, нет. У стены большой комнаты — кушетка и кресло. Под окном — кирпичи, на них — доски: книжная полка, вся книгами забита, дешевыми, в бумажных обложках. В углу — лицом к стене — груда картин. А чуть сбоку — мольберт, и на нем — еще одна картина, простыней закрыта.

Я свою сумку поудобней приладил и стою себе с места не сходя. Только уж жалею, что сам этот пятак не уплатил. Поглядываю на мольберт, на закрытую простыней картину. Совсем уж было собрался пододвинуться и приподнять простыню, да тут услышал шаги.

— Чем могу быть полезна? — произносит, выходя в переднюю. Дружелюбия — ни на грош.

Отдаю честь, как положено, и говорю:

— Вам письмо доплатное, пять центов доплаты, будьте любезны.

— Разрешите взглянуть? От кого же это? A-а, это от Джерри! Вот чудак! Прислал письмо без марки! Ли, — позвала она, — иди сюда. Пришло письмо от Джерри.

Марстон пришел, только радости на его лице не больно-то много было. Я переступил с ноги на ногу. Ждал.

— Пять центов, — сказала она. — Придется заплатить, раз уж нам пишет старина Джерри. Вот, возьмите. А теперь — всего хорошего.

Так оно и шло, таким манером. А по правде сказать, какие уж там манеры! Не скажу, что все тут к ним привыкли, не такой народ были эти Марстоны, чтоб к ним можно было привыкнуть. Просто со временем перестали обращать на них внимание. Ну, конечно, некоторые по-прежнему глазели на его бороду, если он попадался им навстречу где-нибудь на улице или в супермаркете. Но этим дело и ограничивалось, историй разных про них в Аркате уже не рассказывали.

И вдруг в один прекрасный день Марстоны эти исчезли. К тому же в разных направлениях. Я после узнал, что она-то снялась с места на неделю раньше, да не одна, а с дружком. А он — Марстон — уже потом повез детишек к своей матери в Рединг. Целых шесть дней, с четверга до следующей среды, почту никто из ящика не вынимал. Шторы были задернуты, и никто точно не мог сказать, насовсем они слиняли или еще вернутся. Но в ту среду я заметил, что «форд» опять стоит во дворе и, хотя шторы по-прежнему задернуты, почтовый ящик пуст.

А назавтра он ждал меня у почтового ящика, ждал писем. И все дни после этого тоже. Либо стоял у калитки, пока я не приду, либо сидел на ступеньках крыльца, курил. Ждал, это было ясно как божий день. Увидит меня, поднимется со ступенек, отряхнет брюки и идет к ящику. Если случалось, что я не пустой приходил, увидит письма и — я еще вручить их не успею — старается прочесть обратный адрес. Мы с ним и словом не обмолвимся, кивнем друг другу, если глазами встретимся, да и то не больно часто. Но он здорово переживал, всякому дураку понятно было. И мне хотелось парню помочь. Только как? И что сказать? Ничего в голову не приходило.

Ну вот, как-то утром, примерно неделю спустя, как он вернулся, вижу, ходит взад-вперед у почтового ящика, руки в задних карманах брюк. Ладно, думаю, все-таки скажу ему что-нибудь, какие-нибудь слова. Что — еще не знаю, но скажу. Иду по дорожке к ящику, а Марстон впереди идет, ко мне спиной. Подхожу ближе, он поворачивается, и лицо у него такое, что у меня язык как приморозило к глотке. Встал я как вкопанный, в руке — письмо. Он сделал пару шагов ко мне, и я вручил ему конверт, а сам молчу, как глухонемой. Он тоже не лучше, уставился на письмо, будто его чем огорошили.

— Владельцу, — говорит.

А это рекламный проспект был из Лос-Анджелеса, призывающий вносить деньги на больничное обслуживание. Я их в то утро штук семьдесят уже вручил. Сложил он его пополам и ушел в дом.

На следующий день он ждал меня на улице как обычно. Выглядел как всегда, видно, взял себя в руки, не то что прошлый раз. А у меня было предчувствие, что уж сегодня в сумке моей лежит именно то, чего он ждет. Я еще когда на почте письма разбирал, обратил внимание. Простой белый конверт, почерк женский, крупный и с завитушками, так что на конверте и места свободного не осталось. Портлендская марка и обратный адрес: Портленд, такая-то улица и инициалы: Дж. Д.

— С добрым утром, — говорю и протягиваю письмо.

Он берет конверт, и ни слова. А сам побелел как полотно. Потоптался с минутку и пошел к дому, конверт на свет рассматривает.

А я ему вслед:

— Послушай, ничего хорошего от нее не дождешься. Я сразу понял, как ее увидел. Забудь ее, друг. Займись делом каким-нибудь и забудешь. Думаешь, не получится? Может, работы боишься? Работать надо. Я ведь тебе добра желаю. Сам в такой же луже сидел. Во время войны. Не упрямься. Только работа, работа, день и ночь работа. И я забыл. А ведь там, где я был, война шла…

После этого он не ждал меня больше на улице возле почтового ящика. Да и прожил в доме Коулов после этого всего дней пять. Правда, я все равно видел, что он ждет моего появления, каждый день стоит у окна и смотрит из-за шторы. Не выходил, пока я не пройду мимо, а потом слышно было, как отворяется дверь. Оглянусь, а он делает вид, что и не торопится к ящику.

В последний раз он стоял у окна, занавески не задернуты, и я видел, что он выглядит спокойным и вроде как отдохнувшим. Шторы были сняты, и ясно было, что он укладывается, уезжает. Еще было ясно — такое было у него лицо, — что он больше меня не поджидает. Он смотрел прямо сквозь меня и вроде бы куда-то выше меня, можно даже сказать, выше крыш и деревьев. Куда-то на юг. Так и смотрел, не отводя глаз и не шевелясь, когда я поравнялся с домом и прошел мимо по тротуару. Я обернулся. Он все стоял. Там же, у окна. Чувство, что он видит что-то там, далеко, было таким сильным, что я повернулся и тоже посмотрел в ту сторону. Но конечно, свалял дурака: ничего я там не увидел. Все тот же лес, те же горы, то же небо.

На следующий день он уехал. Не оставил адреса, куда пересылать почту. До сих пор приходят иногда письма, то ему, то жене, то обоим вместе. Если письмо настоящее, не проспект какой-нибудь, мы его держим день-два, потом отсылаем по обратному адресу. Не так уж их много. Да мне и не трудно. Это ведь моя работа, что ни говори, а я всегда рад, когда есть чем заняться.

Оптимизм, в радужные цвета окрасивший его побег из города, испарился в первый же вечер. Еще когда они ехали мимо темных на закате стволов огромных секвой, все дальше и дальше на север. А теперь бесконечные пастбища, стада коров, далеко друг от друга разбросанные хутора, казалось, не могли сломать броню его равнодушия, а ведь именно этого он хотел, этого ждал. Он вел машину вперед, и чем дальше от города они уезжали, тем сильнее охватывало его чувство безнадежности и несправедливости происходящего.