— Миссис Уэбстер, миссис Уэбстер! — закричал Кейт.

— Видишь ли, малыш, мне нужно было поговорить с твоим папой. Но папа сегодня болен. Поэтому успокойся и займись-ка лучше своей глиной. Да поторопись, не то Сара налепит фигурок больше твоего.

Она направилась в гостиную, и в этот момент зазвонил телефон. Карлайл дотянулся до столика, стоявшего рядом с диваном, и взял трубку.

Как и раньше, услышав знакомое попискивание в проводах, он догадался, что это Айлин.

— Да, — сказал он. — Слушаю.

— Карлайл, я узнала — не скажу от кого, — что тебе сейчас плохо. Захворал? И Ричард мой тоже. Что-то с ним непонятное. Желудок ничего не принимает. Уже неделю не ходит на репетиции спектакля, который ставит. Мне приходится заменять его и вместе с помощником режиссера вчерне отрабатывать сцены. Но я вовсе не поэтому тебе звоню. Расскажи, как вы там живете.

— Да нечего и рассказывать-то. Болею. Загрипповал немного. Но уже поправляюсь.

— А в журнале по-прежнему делаешь записи?

Вопрос Айлин поразил его. Несколько лет назад он говорил ей, что ведет журнал. Не дневник, настаивал он, а журнал. Словно это что-нибудь объясняло. Но ни разу не показал ей свой журнал, да и сам не брал его в руки уже больше года. И успел про него забыть.

— Потому что, пока болеешь, записывать особенно полезно. Что чувствуешь, о чем думаешь. Например, что за мысли у тебя в голове. Не забывай, что болезнь — это в некотором роде откровение, она позволяет понять, что значат для человека здоровье и благополучие. Многое объясняет. Записывай. Понимаешь? Когда выздоровеешь, не вредно будет прочесть, что записал, и узнать, что это за откровение. Потом прочтешь, когда болезнь пройдет. Колетт так и делала. Когда у нее случалась лихорадка.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Колетт. Французская писательница. Ты про нее знаешь. У нас в доме была ее книга. «Жижи» или что-то в этом роде. «Жижи» я не читала, зато читала другие. С тех пор, как живу здесь. Мне Ричард посоветовал. У Колетт есть одна книжица на тему о том, какие у нее возникали мысли и ощущения, когда у нее был жар. Иногда температура у нее была сорок градусов. Иногда меньше. Может, бывала и выше сорока, но когда она ее мерила, то больше сорока градусов термометр не показывал. И вот, когда температура у нее поднималась, она делала свои записи. И все запечатлевала. Я правду говорю. Попробуй и ты записывать. Может, что-нибудь и получится. — Айлин хихикнула, хотя причин для веселья, по мнению Карлайла, не было. — По крайней мере потом ты сможешь получить почасовую историю своей болезни. На память о прошлом. По крайней мере будет что вспомнить потом. Сейчас у тебя неприятности, а ты возьми и обрати их в нечто полезное.

Он прижал пальцы к виску и закрыл глаза. Но Айлин не вешала трубку и ждала, пока он что-нибудь скажет. Но что он мог ей ответить? Он был уверен, что она не в своем уме.

— Господи, Айлин, — произнес он наконец. — Я просто не знаю, что и сказать. Право, не знаю. И мне пора в постель. Спасибо, что позвонила.

— Пустяки. Нам нельзя не общаться. Поцелуй за меня малышей. Передай, что я люблю их. Вот и Ричард шлет тебе привет. Хотя сам лежит пластом.

— Будь здорова, — сказал Карлайл, повесил трубку и прижал ладони к щекам. Ему вдруг вспомнилась толстая девица, которую он прогнал тогда: идя к машине, она тоже закрыла лицо руками. Он опустил руки и посмотрел на миссис Уэбстер, которая наблюдала за ним.

— Надеюсь, не дурные вести, — сказала она. Потом взяла стул и села ближе к дивану.

Карлайл покрутил головой.

— Ну и слава богу, — сказала миссис Уэбстер. — Это хорошо. Так вот, мистер Карлайл. Сейчас не самый удачный момент для разговора… — Она бросила взгляд на детей: те по-прежнему сидели за столом, склонившись над своей лепкой. — Но поскольку говорить-то все равно скоро придется и поскольку дело касается вас и ваших детей, а вы уже на ногах, то я уж скажу сейчас. Мы с Джимом уезжаем. Нам надо как-то поправить свои дела. Я думаю, вы поймете. Мне трудно говорить с вами на эту тему. — Она покачала головой.

Карлайл медленно кивнул. Значит, она от них уходит. Он сразу догадался, что разговор пойдет именно об этом. Он вытер лицо рукавом халата.

— Сын Джима от первого брака, — продолжала миссис Уэбстер, — его зовут Боб, ему сорок лет, позвонил вчера и позвал нас к себе в Орегон. У него там ферма — норок разводит, и мы можем помогать ему. Джим будет заниматься норками, а я — стряпать, покупать продукты, убираться в доме и все такое. Для нас это удача. Сыты будем, своя крыша над головой и еще немного денег. И мне уже не надо будет беспокоиться о завтрашнем дне. Надеюсь, вы меня понимаете? А сейчас Джим не у дел. На прошлой неделе ему исполнилось шестьдесят два. Он уже довольно давно без работы. Сегодня утром для того и приходил сюда, чтобы самому объясниться, я ведь собиралась заранее вас предупредить. Мы полагали — я полагала, — что при Джиме мне будет легче вам это сказать. — Она выждала немного, думая, что Карлайл что-нибудь ответит, но тот молчал. — Эту неделю я у вас доработаю. Если надо будет, то задержусь еще на пару дней, но больше не могу. Право, нам надо уезжать, так что придется вам пожелать нам удачи. Потому что едем-то мы на своем драндулете, а как на нем доберешься до самого Орегона? Жаль мне, однако, будет расставаться с этими малышами. Очень уж хорошие ребята.

Видя, что Карлайл сидит не двигаясь и молчит, она пересела к нему на диван и коснулась рукой его рукава.

— Мистер Карлайл?

— Я понимаю, — произнес он наконец. — Не скрою, с тех пор как вы появились в этом доме, моя жизнь и жизнь детей сильно переменилась. — Приступ головной боли заставил его зажмуриться. — Голова разламывается, — сказал он. — Мочи нет.

Миссис Уэбстер потрогала его лоб рукой.

— Температура у вас все еще держится, надо сбить. Принесу еще аспирина. Я ведь пока здесь, так побуду у вас за доктора.

— Моя жена советует мне записывать свои ощущения во время болезни, — сказал Карлайл. — Считает, что неплохо бы описать состояние человека, которого бьет лихорадка. Чтобы потом прочесть. И обрести некое откровение. — Карлайл криво усмехнулся. На глаза ему навернулись слезы. Он вытер их ладонью.

— Ну так я схожу за аспирином и соком, а потом пойду погулять с детьми, — сказала миссис Уэбстер. — Как видно, лепка им уже наскучила.

Но Карлайл задержал ее, боясь остаться один. Ему хотелось выговориться перед ней. Он откашлялся:

— Миссис Уэбстер, выслушайте меня. Мы с женой долгое время любили друг друга — любили так, как никто на свете. И этих вот малюток — тоже. Думали… уверены были, что вместе и состаримся. И не сомневались, что будем делать то, что нам нравится, и жить рука об руку. — Он покачал головой. В эту минуту ему казалось, что нет ничего печальнее того, что отныне всё они будут делать врозь.

— Хорошо, хорошо, — сказала миссис Уэбстер и погладила его руку.

Карлайл выпрямился и заговорил опять. А дети между тем подошли к дивану. Миссис Уэбстер погрозила им пальцем и прижала его к губам. Карлайл подумал: «Пусть и они послушают. Их это тоже касается». Дети, казалось, поняли, что от них требуют тишины, и, усевшись у ног миссис Уэбстер, даже сделали вид, будто внимательно слушают. Спустя же минуту стали валяться на ковре и хихикать. Но миссис Уэбстер строго посмотрела на них, и они утихли.

Карлайл продолжал говорить. Сначала ему мешала боль в голове, к тому же как-то неловко было сидеть в пижаме перед этой пожилой женщиной, которая терпеливо его слушает. Но потом боль прошла, и он почувствовал себя непринужденней. Свой рассказ он начал с середины — с того времени, как на свет появились их дети. Но затем вернулся к той поре, когда Айлин было восемнадцать, а ему — девятнадцать, когда оба они были влюблены, просто сгорали от любви.

Он перестал вытирать лоб. Облизал пересохшие губы.

— Продолжайте, — сказала миссис Уэбстер. — Мне это все понятно. Говорите, говорите, мистер Карлайл. Иногда это на пользу. Надо иногда человеку высказать то, что наболело. Да и мне интересно вас послушать. И вы душу облегчите. Один раз и со мной нечто похожее случилось, вроде того, что вы о себе рассказываете. Любовь. Вот она какая.