— Не останавливайся! — закричал он.

— Я не могу сдвинуть коляску!

Он попытался наклониться, чтобы выяснить, что блокирует колеса, но мешали больные суставы. Тогда он повернулся к ней:

— Обратно к камину! Быстро!

Магда изо всех сил потащила коляску на себя и тут почувствовала, как что–то ледяное схватило ее за предплечье.

Она хотела закричать, но из горла вырвался лишь мышиный писк. Ледяная хватка болью отозвалась в плече и в следующий момент — в сердце. Она опустила глаза и увидела схватившую ее повыше локтя руку с длинными толстыми пальцами и ладонью, покрытой до длинных темных ногтей черными вьющимися волосками. Кисть была поглощена тьмой.

Даже сквозь свитер и блузку Магда почувствовала, как омерзительно это прикосновение. Она оглянулась, пытаясь разглядеть мелькнувшее в темноте лицо, однако ничего не увидела и, всхлипывая, старалась высвободиться. Отвращение не позволяло ей дотронуться до державшей ее руки.

Вдруг тьма начала рассеиваться. Бледный овал надвинулся на нее, остановившись в нескольких дюймах. Лицо. Лицо из кошмарного сна.

Высокий лоб, тусклые длинные черные волосы больше походили на дохлых змей, намертво вцепившихся в голову. Мертвенно–бледная кожа, впалые щеки и крючковатый нос. Узкие губы обнажали в улыбке желтые зубы, длинные, почти звериные. Но, увидев глаза, Магда замерла, перестав вырываться и визжать и почти забыв о держащей ее ледяной руке.

Эти глаза… Большие и круглые, холодные и прозрачные, зрачки — как две черные дыры, ведущие в хаос, лежащий за пределами разума, за пределами самой реальности, черные, как ночное небо, не знавшее ни света солнца, ни даже слабого света луны и звезд. Радужная оболочка была почти такой же темной, как и зрачки, и под взглядом Магды все разрасталась и расширялась, превращаясь как бы в двери, сквозь которые ее влекло в мир ужаса и безумия…

Безумие… Оно манило, влекло к себе. Там тихо, там безопасно, там никого нет. Как прекрасно было бы войти в эти двери и погрузиться в эти черные озера… Как прекрасно…

Нет!

Магда отчаянно сопротивлялась этому желанию, пыталась уйти от этих глаз, но… зачем сопротивляться? Жизнь — не что иное, как болезни и несчастья, вечная борьба, в которой человек обречен на вечный проигрыш… Зачем тогда все это? Ведь все твои деяния в конечном итоге не имеют значения… Зачем?

Она чувствовала непреодолимое желание приблизиться к этим глазам, желание, которому не было сил сопротивляться. В них она видела мучительную страсть, но не просто сексуальное вожделение, а жажду обладать всем ее существом, растворить в себе ее «я». Она была близка к тому, чтобы войти в черные двери. Так легко туда войти…

Она все еще пыталась сопротивляться, что–то внутри сдерживало ее, не позволяло сдаться, заставляло идти против течения… Но желание было таким сильным, а она так устала… да и какое это имеет значение…

Какой–то звук… музыка… и в то же время не музыка… звук у нее в мозгу, абсолютно немузыкальный, немелодичный, сводящая с ума какофония, разбивающая жалкие остатки ее воли… Мир вокруг постепенно исчезал, оставались только глаза… только глаза…

Она зашаталась, раскачиваясь на краю вечности…

…И тут услышала голос отца.

Магда уцепилась за него, как за спасательный канат, медленно выползая из пучины безумия. Отец не звал ее, и это был не румынский язык, но она узнала его голос в окружавшем ее хаосе.

Глаза исчезли. Магда была свободна. Рука отпустила ее.

Она стояла задыхаясь, мокрая как мышь, слабая и растерянная, ветер, гулявший по комнате, срывал с нее одежду, платок, мешал дышать. И тут она ужаснулась еще больше, потому что глаза смотрели на отца, а он ведь такой слабый!

Но отец спокойно выдержал этот взгляд. Он снова заговорил на каком–то непонятном ей языке. Она увидела в темноте, как леденящая душу улыбка исчезла с мертвенно–бледного лица и тонкие губы стали еще тоньше, страшные глаза сузились, словно чудовище обдумывало слова отца.

Магда молча смотрела на это лицо, не в силах пошевелиться. Она увидела, как тонкие губы чуть искривились в улыбке.

Затем последовал легкий кивок, почти незаметный. Решение было принято.

Ветер пропал, как и не было. Лицо растворилось во тьме.

Наступила тишина.

Магда с отцом неподвижно глядели друг на друга, по–прежнему находясь в центре комнаты, а тьма и холод тем временем медленно исчезали. В камине с треском вспыхнуло пламя, и Магда рухнула бы на пол от страха, если бы не успела ухватиться за ручку коляски.

— С тобой все в порядке? — спросил отец, глядя мимо нее. Он пытался пошевелить пальцами.

— Да–да, все в порядке. — Она постепенно приходила в себя после пережитых событий. — Что это было? Господи, что это было?!

Отец не слушал.

— Я их не чувствую. Совсем не чувствую.

Он начал стягивать перчатки.

Его жалоба придала Магде сил. Она выпрямилась и покатила коляску к огню, который уже полыхал вовсю. После пережитого Магда все еще чувствовала страшную слабость, но какое это сейчас имело значение? А как же она? Почему она всегда на втором месте? Почему всегда должна быть сильной? Хоть бы потерять сознание, чтобы кто–нибудь о ней позаботился, стал бы за ней ухаживать, помогать… Усилием воли она прогнала эти мысли. Дочь не должна так думать, когда отец нуждается в помощи.

— Вытяни руки, папа! Здесь нет горячей воды, поэтому придется воспользоваться теплом от камина.

При свете огня Магда видела, что руки отца стали мертвенно–белыми, как у этого… этой твари. Кисти напоминали обрубки с жесткой грубой кожей и кривыми ногтями. На подушечке каждого пальца виднелись следы гангрены. Неужели это руки отца? Магда помнила, какими изящными они были, живыми, с длинными ловкими пальцами. Руки ученого. Руки музыканта. Казалось, они жили своей жизнью. А теперь превратились в мумифицированную карикатуру.

Согревать руки надо было постепенно. Дома на этот случай у нее всегда был припасен горшок с горячей водой. Резкое падение температуры вызывало у отца спазм кровеносных сосудов в пальцах. Доктора называли это феноменом Рейно. А поскольку действие никотина было таким же, старику пришлось отказаться от любимых сигар. Если же ткани были слишком долго лишены кислорода, если приступы учащались, начиналась гангрена. До сих пор отцу везло: очаги поражения были незначительными, и с гангреной врачи справлялись. Но так не могло продолжаться вечно.

Она наблюдала, как отец, протянув руки к огню, вращает кистями медленно, насколько позволяют больные суставы. Сейчас отец ничего не чувствует — настолько сильно руки замерзли и одеревенели. Но как только восстановится кровообращение, он ощутит нестерпимую боль, как от ожогов.

— Посмотри, что они с тобой сделали! — гневно вскричала Магда, глядя, как пальцы отца постепенно из белых становятся синими.

Отец вопросительно глянул на нее.

— Бывало и хуже.

— Знаю! Но этого не должно было быть вовсе! Что они пытаются с нами сделать?

— Они?

— Нацисты! Они играют с нами! Экспериментируют над нами! Я не знаю, что здесь произошло на самом деле… Все выглядело весьма реалистично, хотя казалось нереальным. Не могло быть реальным! Они загипнотизировали нас, одурманили наркотиками, играли со светом…

— Все это было на самом деле, Магда, — мягко возразил отец с некоторым изумлением, поскольку не сомневался в том, что в глубине души Магда и сама в это верила, только не хотела признаться. — Все это так же реально, как запрещенные книги. Я знаю…

Он скрипнул зубами — кровообращение восстановилось, и пальцы стали пунцовыми. Изголодавшиеся по кислороду ткани теперь наказывали отца страшной болью, выбрасывая скопившиеся в них токсины. Магде казалось, что она тоже ощущает эту дикую боль, настолько часто ей приходилось видеть отца в таком состоянии.

Когда боль немного утихла, профессор снова заговорил, с придыханием, словно выбрасывая слова:

— Я говорил с ним на старославянском… сказал, что мы не враги… сказал, чтобы он нас оставил в покое… и он ушел.