— Нет! Нет! Нет! Меня не впутывай! Я вообще был против. — И Марусик отскочил, будто Журавль держал в руке не бумажку, а пылающий факел.

— Ну, знаете… — начал было Журавль. Но Сашка Цыган перебил его:

— Не пори горячку. Билет у тебя, так пусть у тебя и полежит. А там видно будет…

— Вот-вот! Верно! — подхватил Марусик. А сейчас айда домой. А то…

Журавль не умел спорить.

…Домой они возвращались мимо Бакая, самым коротким путём. Что быстрее. И зловещее страшное черное озеро не казалось им сейчас ни страшным, ни зловещим.

Когда они уже подходили к Бамбурам, Марусик тяжело вздохнул.

— Не дрейфь! — понял его вздох Сашка Цыган. — Ну, подумаешь, подзатыльников пару дадут. А даже если и больше… Зато…

— А я и не боюсь. Подумаешь, — снова вздохнул Марусик. — Просто маму жалко. Как они переживали, наверно…

Подзатыльников не было. Были слёзы, крик и причитания. Даже Семен Семенович отвернулся и вытер слезу. А когда примчался из района на мотоцикле отец Цыгана, он крякнул, увидев сына, что-то хотел сказать, но перехватив взгляд жены, еще раз крякнул, махнул рукою, сел на мотоцикл и поехал в бригаду.

И остальные родители тоже заспешили на работу.

А вечером, когда все пришли и готовились к ужину, на дороге неожиданно появился Кузьма-почтальон. Он с такой силой крутил педали, словно заканчивал дистанцию велокросса на мировое первенство.

С разгону въехал во двор Цыганов и так резко затормозил, что оторопевший Бровко даже не гавкнул, а лишь удивленно раскрыл пасть. Лицо у запыхавшегося Кузьмы-почтальона было очень смущенное и виноватое.

Сначала подумалось: это потому, что два дня он не развозил почту (так как гулял в соседнем селе на свадьбе двоюродной сестры). Но…

— Эх, люди добрые, — жалобно скривился почтальон. — Извините меня, если можете. Неприятно, ох, как неприятно приносить горькую новость, но разве же я виноват…

— В чем дело? — всполошилась мать Цыгана, Ганна Трофимовна.

— Ох, лучше бы не от меня вы услышали…

— Да что такое? Говори уже! — нахмурился Павел Максимович.

— Да вот… в газете вчерашней поправка. В лотерейную таблицу вкралась ошибка. Вместо тройки восьмёрка была напечатана. — И Кузьма-почтальон, виновато опустив голову, протянул газету.

Павел Максимович посмотрел на газету, потом на почтальона, потом на газету, потом на сына, потом на Семен Семеновича, который стоя на крыльце внимательно слушал, — и вдруг… захохотал. Да так оглушительно, что Бровко даже присел и прижал уши.

— Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!.. А мы тут чуть не того… не… Ха-ха-ха-ха-ха!

Через минуту захохотала и Ганна Трофимовна, а за нею Семен Семенович, и Мария Емельяновна, не говоря уже о мальчишках, которые даже визжали от хохота.

Кузьма-почтальон, ничего не понимая, вытаращился на этих странных людей, которые весело хохотали, услышав такую невеселую новость.

— Сосед! — закричал Павел Максимович своим громовым голосом Семену Семеновичу. — Ну, сосед! Это надо отметить! Это надо отметить! Обязательно!..

Часа через два вечерние Бамбуры снова наполнились звонким пением. Только песни были уже не те, что накануне.

«Ой, соседка, соседка, соседка…» — обнявшись и, как голубки, прижавшись головами, выводили Ганна Трофимовна и Мария Емельяновна.

А Павел Максимович и Семен Семенович густыми голосами басили: «По опята ходили…» Только вместо «По опята ходила, лукошко потеряла» пели: «По опятам ходили, «Запорожец» потеряли…» и при этом смеялись (так им понравилась их шутка).

Ребята смотрели на своих родителей с нежностью.

Ох, эти взрослые!

Какие они всё-таки сложные люди…

Прошло несколько дней.

Приключение с лотерейным билетом немного начала забываться.

Жизнь, как пишут в романах, входила в свою привычную колею.

И о волшебном талисмане, о лягушачьей лапке, не вспоминали.

Журавль о ней, кажется, совсем забыл. А Сашка Цыган решил, что Марусик, наверно, просто боится вспоминать. И махнул рукой: боится, так боится, его дело.

Как-то Сашка Цыган поехал с отцом на мотоцикле в район.

После того приключения с выигрышем машины отец Сашки Цыгана заметно подобрел и стал часто катать сына на мотоцикле.

Марусик и Журавль сидели на чурбаках у ворот и лузгали семечки.

И вдруг увидели, как на дороге, поднимая пыль, прямо на них мчится автомобиль.

Бровко аж зашелся от лая, бешено рвясь на привязи.

Не доезжая до ворот, машина остановилась. Это была «Волга» с шашечками — такси. Только на лобовом стекле косо воткнута продолговатая табличка с надписью «Киносъёмочная».

Марусик неожиданно побледнел как полотно. Но Журавль не заметил этого. Всё его внимание было сосредоточено на машине.

Три двери открылись одновременно — как в кино, когда ловят преступников и из машины выскакивают детективы. Вышло четверо: трое мужчин и одна женщина.

Женщина была уже немолодая, но одетая, как студентка, — в потёртых джинсах, в майке с эмблемою авторалли и в велосипедной шапочке с длинным козырьком.

Высоченный человек с двумя фотоаппаратами на шее восхищенно всплеснул руками и воскликнул:

— Вот село! Писанка! Эльдорадо!

— А что я вам говорил! Что? — самодовольно захохотал толстяк в белой шляпе, сдвинутой на затылок, — Курнатовский сказал — значит, всё! Всегда слушайте Курнатовского. На выбор натуры без Курнатовского ехать немыслимо. А с Курнатовским всегда будет всё хорошо!

Третий из мужчин, худенький, щупленький, в больших темных очках, кисло кривился и молча крутил носом.

— Гелий Борисович, а вам что-то не нравится? — спросила женщина.

— Ммм… — невнятно пробормотал Гелий Борисович.

— Не слушайте его! Этим художникам никогда не угодишь. Такое село! — Курнатовский вскинул руки. — Да красивее села нет на всей планете!

— То-то и оно! Слишком уж красиво. Неестественно, — скривился Гелий Борисович.

— Оператору нравится, режиссеру нравится, мне нравится. Это главное. А смотрите, какие типажи! Мы еще тут и главного героя найдём, — Курнатовский жестом показал на Журавля и Марусика.

И снова женщина, а за нею и мужчины направились к ребятам.

— Здравствуйте, ребята! — подчеркнуто сердечным голосом, которым всегда разговаривают горожане с сельскими мальчишками, поздоровалась женщина.

Мужчины молча кивнули.

Марусик и Журавль вежливо поднялись с чурбаков. Марусик был в этот миг очень бледный.

— Мы с киностудии, — сказала женщина. — Я — режиссер. Это — главный оператор. Это — художник. А это — директор картины. Снимает фильм для детей. О приключениях сельских мальчиков. Ищем натуру, то есть село, где можно было бы проводить натурные съёмки. И кандидатов на роли заодно ищем. Как тут у вас, есть хорошие ребята, живые, с характером, чтобы в самодеятельности выступали, и учились хорошо? А?

Ребята переглянулись.

— Да что там спрашивать! Вот этот, по-моему, по типажу абсолютно подходит, — Курнатовский кивнул на Марусика. — Точно по сценарию. Курносый, веснушчатый… Абсолютно.

Теперь уже переглянулись киношники.

Долговязый оператор взглянул на Марусика и поднял бровь. Что это должно означать — или одобрение, или сомнения — трудно было сказать.

Щуплый художник Гелий Борисович подбадривающе улыбнулся Марусику — тоже непонятно, то ли сочувствуя, то ли приветствуя его.

Марусик, казалось, вот-вот потеряет сознание.

— А что? Можно. Попробуем. Попробуем, — покладисто произнесла режиссерша. — Как твоя фамилия? Имя, адрес… — Она достала из кармана джинсов блокнот. Директор Курнатовский предупредительно протянул ей авторучку.

Фамилию, имя и адрес Марусик сказал Журавль. У самого Марусика отнялся язык.