— Подъем! — раздалась команда дневального' Бори Батанова.

— А это еще что за художественное объявление? — с удивлением спросил Гена.

На шесте, державшем на себе всю тяжесть обледенелой палатки, все увидели приколотый булавкой тетрадный листок с изображением сидящих вокруг еле тлеющего костра поливаемых дождем юнг. Вид их был плачевен и жалок. Не по росту большие мокрые шинели висели на аниках-воинах, как на вешалках, а головы их имели вид не человеческих, а куриных. Один, повыше ростом юнга с головой, увенчанной петушиным гребешком, примостившись на валуне, кукарекал.

— Темную за такие художества делать надо, — со злостью сказал Митька Рудаков, но его голос утонул в дружном ребячьем хохоте.

— Все правильно, на мокрых куриц мы были вчера даже очень похожи, — поддержал я неизвестного художника, догадываясь, что и на этот раз им был наш общий с Митькой дружок Сережка Филин.

Между соснами гулял ветерок. Воздух был свеж. Под ногами шуршала подмерзшая за ночь хилая лесная трава. Но это не помешало старшинам вывести нас на физзарядку раздетыми по пояс. Комплекс упражнений, завершившийся, как обычно, трехкилометровой пробежкой, вселил в юнг бодрость и хорошее настроение. Умывание на берегу озера холодной водой освежило до такой степени, что о вчерашней непогоде и вспоминать не хотелось, тем более, что сизоватый утренний туман, еще недавно нависавший над лесным бором, быстро рассеивался.

Соседняя рота рулевых уже шла на завтрак. Над повеселевшим от солнечных лучей лесом и блестевшей гладью Банного озера грянула песня:

Это дело было под Кронштадтом С комсомольцем, бравым моряком,

В дни, когда военная блокада Обняла республику кольцом...

Запевалу я узнал сразу. Им был наш земляк Вася Бурков из Добрянки. Рота гремела:

В гавани, далекой гавани,

Пары подняли боевые корабли

на полный ход!

Сразу же после завтрака наша смена отправилась для набивания матрасов и подушек в губу Сосновка, которая встретила юнг такими чудесами, какие едва ли кто из нас видел, а если и видел, то только во сне. Почти рядом со шлюпками на мелководье грелись на солнышке сонные тюлени-самцы, чуть подальше самки играли со своими детенышами. Мы смотрели на них, словно зачарованные, до тех пор, пока Ваня Умпелев вдруг нечаянно не чихнул.

Нежившиеся тюлени пришли в движение, вода в заливе от них забурлила.

— Полюбовались и хватит, — сказал Воронов. — А теперь за дело!

Юнги разбежались по берегу, начали собирать в кучки сухие водоросли и заталкивать их в прихваченные с собой, использовавшиеся до этого в качестве вещевых мешков наматрасники и наволочки.

Потом тащили их в расположение батальона. Обратный путь от Сосновки к палаткам лежал по той же тропинке, которой шли к морю. Но однообразной она нам не казалась. Прошло совсем немного времени со дня нашего появления на островах, а я уже заметил, что любой из соловецких дорог и тропинок можно пройти неоднократно и каждый раз открыть для себя что-то новое, на что прежде не обращал внимания. С изменением времени суток, в разную погоду, при различном освещении одно и то же место и выглядит, и воспринимается по-разному.

Едва уложили туго набитые матрасы и подушки на свои места, как воздух в палатке наполнился неведомым нам ароматом, напоминавшим смесь йода еще с чем-то незнакомым. Палатка сразу стала казаться низенькой, маленькой. Сережка попробовал с разбегу улечься яа свой матрас, но тут же с него скатился — уж очень он был высок и походил скорее не на матрас, а на гуго-претуго чем-то набитый мешок.

— Ничего, умнется, — не стал он расстраиваться, — зато спать теплее и мягче будет, не то что на шинели.

Остаток дня ушел на заготовку леса для землянок. Чтобы никому не было обидно и не пропадал интерес к делу, Воронов старался посылать юнг на разные работы. В первый день Боря Батанов, Валя Рожков. Витя Кожихов и я попали на оборудование временного камбуза, во второй — на рытье котлована под землянку, в третий — на заготовку мха для выкладки стен, потом — на заготовку дров для камбуза, а теперь вот на валку леса. Работа не из легких. Вкалывали на ней не одни, вместе с курсантами из Учебного отряда. Для валки выбирали сосны потолще, поровнее. Тут и там, словно дятлы, стучали топоры, на все голоса визжали пилы. Как в наших прикамских лесах, пахло ароматом хвои.

После прогулки к Сосновке и работы в лесу к ужину пришли уставшие, но довольные.

— Дневная норма перевыполнена, — удовлетворенно сказал старшина.

После ужина настроение поднялось еще больше: о батальон впервые пришла почта. Я получил сразу два письма — от матери и Гурьева.

«Теперь, сыпок, я уже не на Белой горе, а в Юго-Осокино, — писала мама. — Из дома инвалидов попросилась в колхоз. Просьбу мою уважили. Время такое, что каждая пара рабочих рук, даже таких, как мои, инвдлид-ские, дорога. По мере сил и здоровья работаю в поле, Выращиваем для армии хлеб. Уход в юнги одобряю. Отец твой — Петр Михайлович — отстаивал Советскую власть в годы гражданской войны, тебя благословляю продолжить его дело в годы Отечественной. Теперь добровольцами на войну идут многие. Некоторые уходят совсем молоденькими, даже девушки. Из нашего села в ту же школу, что и ты, ушли Миша Мельников и Володя Лев. Если встретишь, передавай им мой материнский привет. Своих родителей они не имеют, как и ты, росли в детдоме. Ребята и воспитатели о них здесь часто вспоминают. А б начале войны куда-то на север, в моряки, подалась совсем молоденькая девчушка по фамилии Мелентъэва. В семье ее звали Тасей. Анастасия Александровна. Она перед войной училась на фельдшера. Ее послали работать в больницу, но девчушка рвалась на фронт. Людей кругом не хватает, потому ее не пускали. Когда шел набор девчат-медиков в армию, чтобы не убежала, ее в комнате закрыли под замок, но Тася через окно вылезла, убежала в военкомат и своего добилась. А вчера родителям пришло письмо, в котором командование части сообщило, что их дочь вызвалась идти вместе с моряками в десант, в завязавшемся бою была тяжело ранена, в госпитале скончалась и похоронена на севере, в Полярном».

К горлу подкатил комок, дышать стало тяжело, из глаз выступили слезы. «Да ведь это та самая докторша, что осматривала меня во время медицинской комиссии в Соломбале, при случае просившая передать привет моей матери, — понял я. —• Выходит, мы с ней уже больше никогда не встретимся...»

Отложив письмо, тут же нашел Мишу и Володю, передал им привет от своей мамы Марии Андреевны, сообщил, что на родине их помнят, гордятся ими.

Письмо от Гурьева с Волги читали втроем — с Сережкой Филиным и Митькой Рудаковым.

В отличие от мамы, Гурьев писал обо всем обстоятельно, подробно. Для начала похвалил меня за то, что слово свое я сдержал — моряком стал. «А овладение специальностью радиста — дело времени. Будешь стараться — всего добьешься. Будь спок!» — писал он. Потом сообщил, что у них теперь жарко, даже очень, что их «бычки» — так волжские моряки звали свои бронекатера — сопровождают баржи с важными народнохозяйственными грузами, что они уже открыли боевой счет. Пулеметчик Алим Гамбургский сбил «фоку». Едва на боевой рубке в честь этого события успели нарисовать красную звезду, как он же в ночь на 29 июля расправился еще с одним вражеским пикировщиком. Только за неделю команда катера Карпухина отбила двадцать три воздушных атаки немцев. «Надеюсь, комсомольца Гамбургского и коммуниста Карпухина ты еще помнишь? — спрашивал Гурьев. — А может, и нас с Решетником и Чернышевым уже забыл? Так вот знай, мы тебя считаем своим, ждем после завершения учебы на Волгу. Приезжай, работы и для тебя хватит!»

Полученные юнгами письма ходили из рук в руки, читались сообща. Из них мы узнали, как наши отцы и старшие братья бьются с врагом, какие слухи доносятся с оккупированных немцами советских территорий, как работают труженики тыла, как, по нашему примеру, в Школу юнг рвутся наши младшие братья. В палатках, на работе только и говорили о том, кто какие вести получил с Большой земли.