— Как я теперь перед командиром покажусь? — захныкал Умпелев. — Эта проклятая каша все волосы склеила. Съели бы крупой и никакой беды не было, а тут...
Кто-то зажег спичку, и все увидели, как Умпелев прямо пятерней, словно граблями, пытается извлечь кашу из своих волос, а та от этого забивала их еще больше.
Злое бурчание потерпевшего аварию будущего скитальца морей тут же потонуло в дружном хохоте юнг, прерванном зычным голосом Воронова:
— Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем немедленно покинуть теплушки!
Раздвигаясь, загрохотали двери. Мы повыпрыгивали из теплушек.
Вдоль железнодорожного полотна творилось что-то невообразимое: одни скатывались с насыпи под откос, другие забирались под вагоны, третьи бежали в сторону ближайшего леса. Малочисленная команда девушек-зе-нитчиц, оказавшаяся на одной из платформ, направляя в разные стороны свою пулеметную установку, посылала
в сторону кружившегося возле эшелона фашистского стервятника очередь за очередью. Пестрые огни трассирующих пуль мельтешили то с одной, то с другой стороны самолета. Немец был один и, похоже, трусоват. Старался держаться от состава с пулеметной установкой подальше, сбрасывал зажигалки вдали от вагонов. А вскоре, взревев моторами, набрал высоту и вовсе исчез.
— Удрал, гад! — не сдержав восторга, во весь голос кричал Умпелев. При свете луны он был похож на привидение: лица не различишь, голова, рубашка, руки — все в каше.
Произошло это на самых, как говорится, подступах к Архангельску, который в то время переживал нелегкие дни.
Через несколько минут все опять были в вагонах. Убитых и раненых не оказалось. Состав тоже был цел. Не успел стихнуть обмен мнениями о пережитом, как паровоз дал гудок и потащил эшелон дальше.
— Подъезжаем к Архангельску. Кто может рассказать, чем знаменит этот город? — как ни в чем не бывало спросил нас Воронов, присаживаясь на нары.
Его беседы с нами стали уже привычными, проводились в день не по одному разу. Одна из них каким-то художником-самоучкой была далее отображена на рисунке, сделанном на обыкновенном тетрадном листке: будущие юнги сидят, внимательно слушая солидного, бравого, лет сорока военного моряка, ведущего, по всей видимости, интересный рассказ. Рисунок, обнаруженный на нарах, тут же обошел весь вагон, побывал в руках чуть ли не у каяедого будущего юнги. Есе нашли его удачным. В моряке безошибочно узнали старшину, а вот имя художника установить не удалось.
Сегодня был найден еще один рисунок. На этот раз на другую тему. Посередине вагона в окружении хохочущих мальчишек стоит облитый кашей пацан. Обеими руками он пытается выгрести ее из своих волос. А под
рисунком надпись: «Люблю кашу, сваренную другими». Произведение искусства неизвестного художника вызвало хохот сильнее того, что был тогда, когда это все случилось. Не смеялся только Умпелев.
— Ну зачем же так, ведь я не нарочно облился кашей. А не хотел ее варить потому, что не умел. Теперь увидел, как это делается, если надо, приготовлю. А то, что добавку попросил, так ведь досыта теперь поесть удается не часто...
Многострадальный вид парня, почти на голову выше любого из нас, его чистосердечные слова вызвали в моем сердце чувство жалости. Судя по тому, что смех прекратился, что-то похожее испытывали и другие.
— Ребята, что тут говорить? — спросил Филин, взявший рисунок. — Ваня все понял. Изорвем это злополучное творение — и дело с концом!
— Правильно-о-о! — закричали все.
Архангельск... Город на севере, где много холода, леса, мало солнца, тепла — вот, пожалуй, и все, что я помнил с уроков географии в школе. Я стал ловить себя на том, что знания последнего года учебы у меня не такие уж прочные. Это, наверное, потому, что на уроках мы иногда думали не о том, о чем следовало, а о побеге на фронт.
Словно набрав воды в рот, молчали и другие. Видно, и они про этот северный город знали не больше моего.
— Умора, — сказал Воронов. — В свидетельствах об образовании отметки по географии неплохие, а сказать, чем знаменит такой видный в нашей стране город, как Архангельск, никто не может. Умора, да и только. В таком случае слушайте и запоминайте, а то придется его защищать, а за что будете сражаться, и сами того не ведаете. Нехорошо...
Старшина помолчал, как бы собираясь с мыслями, и озадачил нас таким изречением:
— Архангельск — это столица!
4 А Леонтьев
Подумал и добавил:
— Столица Поморского края. Его твердыня.
Беседа бывалого моряка длилась около часа. Из нее мы узнали, что Архангельск был первым морским портом на Руси, узнали о судьбах построенных здесь кораблей, отправленных отсюда исследовательских экспедициях, о поморах, служивших вместе с Вороновым на «Авроре». Не проронив ни слова, слушали рассказ старшины об участии архангелогородцев в гражданской и Отечественной войнах, о героических подвигах поморцев Героев Советского Союза знаменитого катерника Северного флота Александра Шабалина и наркома Военно-Морского Флота Николая Герасимовича Кузнецова.
...Воронов взглянул на часы, о чем-то, видимо, вспомнил, и стал закругляться.
— В общем, братишки, достопримечательностей в Архангельске и героических подвигов жителей поморской столицы не перечесть. Так что тут есть что защищать. Только делать это надо умеючи, хорошо овладев морскими и специальными знаниями. В заключение хочется напомнить еще вот о чем. Сейчас будем высаживаться, пойдем в город, в порт, еще кое-куда. Кругом, помимо местного населения, будет встречаться много иностранцев. Вот уже год, как здешний порт принимает караваны иностранных судов с грузами, необходимыми для фронта. Такая обстановка требует особой бдительности. При общении с незнакомыми людьми помните пословицу: «Что не должен знать твой враг, не говори и другу». Держите, как говорится, язык за зубами.
Родина кораблестроения
В вагоне поднялась невообразимая суета. Один лез под нары за провалившейся ложкой. У другого неизвестно куда исчез ценившийся в военные годы на вес золота
кусочек туалетного мыла. Я никак не мог найти химический карандаш, которым уже начал писать письмо на Волгу Яше Гурьеву. Сережка собирал уложенные под вещевой мешок какие-то листки бумаги. Только тут я догадался, кто был автором найденных на нарах рисунков. Вот почему он читал взятую у Митьки книгу с карандашом в руках.
— Приодеться! Подтянуться! — не по годам зычным голосом скомандовал Семенов. — Наверное, будут встречать с оркестром. Мы же добровольцы.
Архангельск встретил нас укрепленным над самым входом в вокзал плакатом «Ты приехал в город, который никогда не будет сдан врагу. Умри, но врага не пропусти!»
С точки зрения каллиграфии призыв был написан не очень умело, но броско, на листе железа, масляными красками.
Не успели войти в вокзал, на окраине города забаба-хали зенитки. Из раструба установленного на платформе динамика донеслось:
— Воздушная тревога! Воздушная тревога!
— Вот тебе и духовой оркестр, — съязвил Умпелев. Но его никто не слушал, внимали только диктору. Он просил пассажиров спуститься в бомбоубежище, что мы и сделали.
Когда из него вышли, над городом в разных местах зловеще подымались столбы черного дыма. Кое-где, как бы стремясь подняться повыше к солнцу, вырывалось из них пламя огня. И только тут я заметил, что окружавшие вокзал дома в основном деревянные. Такие же строения виднелись в стороне, откуда тянуло дымной гарью. На Волге я уже видел, что может наделать даже одна вовремя незатушенная зажигалка. А для тысяч деревянных построек сотни таких зажигалок — настоящее бедствие.
— Шагом марш!
Куда шли — никто не знал. Через некоторое время очутились на берегу залива.
Одна за другой последовали команды: «Стой!»,
«Вольно!»
— Будем ждать «макарку», — сказал Воронов и разрешил разойтись. Минуту спустя, видимо, сообразив, что мы ничего не поняли, разъяснил, что так местные жители, поморы, по старой привычке называют небольшие посудины, пароходики, до революции принадлежавшие архангельскому коммерсанту по фамилии Макаров. Сказал он это и пошел в сторону здания, где размещалась администрация порта. У Василия Петровича всегда и везде были дела. Казалось, он и минуты не проводил без пользы. Даже спал, как мы убедились в поезде, гораздо меньше нас.