— Не узнаете? Лет, конечно, прошло немало, — взгляд гостя потеплел.

И тут Николай Ильич вспомнил и этот неожиданный для сухопарого человека сочный бас, и волжское оканье.

— Федор?!

— Никитич Самойлов... Бывший уполномоченный Иваново-Вознесенского Совета, а теперь — депутат Д?,мы от Владимирской рабочей курии, — отрекомендовался гость и повернулся к Нине Августовне. — С вами, товарищ Нипа, мы встречались как раз во Владимире. Единожды или дважды, так что вы могли меня запамятовать.

— Нинуша, что в печи — все на стол мечи! Раздевап-ся, Федор.

— Я в Петербурге в первый раз, — Самойлов, раздевшись, расчесывал пышный, нависший падо лбом чуб. — Когда дали адрес и сказали, что встретит Гулак, я обрадовался. Значит, поправился, думаю, и в Петербурге не пропадем.

Николай Ильич усадил гостя за стол, а сам вместо тарелки положил перед собой стопку бумаги.

— Мы уже отужинали, — пояснил он Федору Никитичу. — А ты закусывай, не торопясь, и рассказывай, как готовились и проходили у вас выборы. Каково там положение. Тоже не торопись.

Николай Ильич записал рассказ Ф. Н. Самойлога, уточнил подробности. Потом гостя уложили спать, предупредив. что все остальное будут решать утром. Сам же Подвойский, немного прикрутив лампу и поправив абажур, снова сел к столу.

— Я поработаю, Федор. Извипи, если лампа мешать будет. Хоромы-то наши пе царские...

— Мы — рабочие. Лучших условий я пе видел, — ответил Самойлов. — Успу сразу. Бессонница не для нас — мы с ней не выжнвем.

Николай Ильич выправил запись беседы с Самойловым, кое-что зашифровал, переписал набело, запечатал в конверт и по памяти наппсал хорошо знакомый адрес, ленинский. Потом посмотрел на хронометр, вздохнул и на цыпочках отправился за перегородку, где сладко посапывали малыши и спала уставшая за день Нина Августовна.

Утром, после завтрака, Подвойский и Самойлов отправились в редакцию «Правды». По пути зашли на почтамт, и Николай Ильич опустил письмо.

— Твой отчет пошел Ленину, — тихо сказал он Самойлову.

— Ну-у? — удивился Федор Никитич. — Надо было предупредить. Может, я что-нибудь не так и не то сказал!

— Владимиру Ильичу надо так, как есть, — ответил Подвойский. — Без отсева. Он лучше нас разберется, что к чему... А сейчас, Федор, давай-ка прямиком в «Правду». Одам тебя, как говорится, с рук на руки. Там тебя сведут с членами ЦК. А уж после этого действуй! Когда надо, заходи, будем рады.

Через несколько дней на пороге квартиры Подвойских появился новый гость — среднего роста, заросший смоляной бородой, с внимательными темными глазами. По певучей интонации и выговору Николай Ильич сразу определил в нем земляка и, чтобы погасить его смущение за поздний час, приветствовал по-украински:

— Заходь, будь ласка! Дэ на двоих варыться, там трэтий пожывыться, а там, глядышь, дружни сорокы и орла заклюют.

— Заклюем его, проклятого! — обрадовался гость.

Это был депутат от Екатеринославской рабочей курии

Григорий Иванович Петровский. Почти всю ночь проговорили они о родной Украине...

Бывали на квартире Подвойского и другие депутаты-большевики. Работы у Николая Ильича добавилось. Он передавал депутатам указания В. И. Ленина и ЦК, снабжал их нужными статистическими материалами, помогал готовить выступления в Думе и перед публикой. Г. И. Петровский впоследствии вспоминал, что в 1912—1914 годах ему часто приходилось встречаться с Н. И. Подвойским, и его всегда поражала вера в революцию, кипучая энергия, оптимизм и неутомимость Николая Ильича.

В конце 1912 — начале 1913 года в редакции «Правды» было решено послать кого-нибудь в Киев, чтобы расширить на Украине сеть рабочих корреспондентов, наладить распространение там газеты и организовать сбор средств на ее издание.

— Поручите мне, — попросил Подвойский. — Местные условия я знаю. В Киеве был не раз. Владею языком — будет легче затеряться в народе. Глядишь, кто из старых знакомых остался, их можно будет использовать. Киевская полиция меня не знает. Да, и откровенно говоря, очень хочется взглянуть на ридну Украину.

Николай Ильич широко улыбнулся и развел руки: дескать, ничего не поделаешь.

— Так и сказал бы, что батьке гостинцев хочется отвезти, — пошутил Еремеев.

— А что? Я думаю, что в редакции и в Петербургском Комитете чемодан «гостинчиков» для киевлян найдется, — в тон Еремееву ответил Николай Ильич.

Доводы Н. И. Подвойского показались убедительными. Собрался он быстро. Нина Августовна очень сожалела, что с малыми детьми не сможет поехать с ним, да они и не смогли бы выкроить такую «уйму» денег, которая нужна была для всей семьи на дорогу.

По пути в Киев Николай Ильич заехал в Лукново, где теперь жили его родители. Илья Михайлович, хотя и заметно сдал — окладистая борода совсем побелела, но был так же страстен и горяч, как прежде, глаза его смотрели молодо. Как всегда, ласковой и заботливой была Ольга Акимовна.

Илья Михайлович встретил сына не только с радостью, но и с любопытством. Он ведь уже знал, что Николай совсем «сбился с пути», стал профессиональным революционером. Подолгу они сидели, говорили, спорили. Сомневающийся, ищущий Илья Михайлович пытался в чем-то переубедить сына. Но перед ним был уже не прежний послушный Микола, а зрелый человек, который легко, несколькими фразами, опрокидывал доводы отца, еще более сея сомнения в его беспокойной душе.

При их разговорах часто присутствовал самый младший из сыновей Подвойских — Ваня. Он не спускал с брата восторженных глаз, хотя старался держаться солидно — все-таки заканчивал учебу и мечтал поехать в Киев или Петербург, чтобы учиться на агронома. Николай Ильич быстро прощупал идейные позиции Вани. Убедившись, что из парня выйдет толк, он решительно сказал:

— Вот что, Ваня, заканчивай учебу и приезжай в Петербург. Будешь жить у нас. Я тебе найду дело по душе. Там и на агронома учиться будешь. Осенью ждем.

Николай Ильич привез с собой тяжелый чемодан. В нем были не только подарки родителям, но и нелегальная литература, материалы для киевских и черниговских большевиков. По старой конспиративной привычке Николай Ильич прежде всего подумал о том, как и куда спрятать литературу, за которой вскоре должны были прийти товарищи. Посоветовался с отцом. Илья Михайлович после долгих колебаний, внутренней борьбы решился на «кощунственный» шаг. Он спрятал самые ценные материалы в алтаре своей церкви — никакой охранке не придет в голову искать их там.

Николай Ильич уехал в Киев. Но через несколько дней туда примчался Ваня и сообщил, что дьяк привел полицию, которая прямиком направилась в алтарь и забрала чемодан. Отец на допросе заявил, что ни о каком чемодане ничего не знает. Николай Ильич встревожился. Быстро завершив дела в Киеве, он, стремясь уйти от неизбежного ареста, выехал в Петербург. По дороге думал об одном: что будет с отцом? Нелегальщина в алтаре! Такого не простят. Он терзал себя за то, что втянул в свои дела отца.

Илье Михайловичу действительно не простили. Но расправу учинили не светские, а духовные власти. Илья Михайлович отбывал свое наказание в Чернигове, в Троицком монастыре. Он был лишен сана, прихода, а следовательно, средств к существованию. Пришлось сменить место жительства — переехать в Корыльское. Но, поскольку хозяйством Илья Михайлович обзавестись уже не смог, жить вскоре стало не на что. Решили с Ольгой Акимовной ехать в Петербург, где к тому времени обосновались четверо их детей. Проживать Илья Михайлович пожелал у находившегося вместе с женой под надзором полиции самого «непутевого» и «богохульного» своего сына Николая. Теперь, когда духовная карьера Ильи Михайловича закончилась крахом, в нем вновь во весь голос заговорил учитель. Неодолимое желание разобраться в законах и хитросплетениях жизни тянуло его к Николаю, который судил о них дерзко, необычно, но со знанием дела. Не возражала против переезда к сыну и Ольга Акимовна. Ей очень хотелось помочь растить детей Нине Августовне, которая теперь ждала третьего ребенка.