В семинарии заканчивался учебный год. Николай вместе со своим курсом готовился к выпускным испытаниям. Но однажды утром его внезапно вызвали в канцелярию. Николай встревожился. Из-за учебы вызвать не могли — по всем дисциплинам он был в числе первых учеников. Когда вошел в канцелярию, в глаза ему сразу бросился голубой мундир жандармского офицера. За длинным столом сидело все семинарское начальство — сплошные рясы. «Слетелось воронье. Хорошего не жди», — мелькнула мысль у Николая. Он сразу понял, зачем его вызвали. Поэтому, встав у порога, он не принял положенной смиренной позы, не опустил глаз, а заложил руки назад, выпрямился и независимым взглядом окинул собравшихся. «Жандармы в рясах», — зло подумал он.

Первым заговорил духовный наставник выпускного курса. Заговорил тихим, елейным голосом о том, что семинария готовит пастырей, которые так нужны страдающим мирянам, что в приходах работает много благочестивых и любимых народом священников, закончивших когда-то эту семинарию. Они угодны и властям, и мирянам, потому что постоянно обращаются к богу и Священному писанию.

— И злодий просыть бога, щоб украсты, — не выдержал Николай, уверенный, что терять ему уже нечего. — Бог и ему помогает.

Благочестие слетело с лица наставника.

— Богохульник!! — рявкнул он, стукнув кулаком по столу. — В репетиторской Кобзаря вместо распятия поставил! Мирян на бунт подбиваешь! Святые стены семинарии своим присутствием оскверняешь!

Николай усмехнулся. «Это самое главное, из-за чего вызвали. Кончилась учеба», — подумал он и уже плохо слушал дальнейшее, пока не заговорил жандармский офицер. Тот раскрыл папку и, перевертывая лист за листом, изысканно-вежливо перечислил все, что вменялось в вину Николаю — шесть маевок, социал-демократический кружок, связь с бунтовщиками.

Николаю объявили, что из семинарии он исключен. Раздраженно посоветовали раскаяться, вернуться в лоно церкви, а значит, и в стены семинарии.

— Вам, молодой человек, — сказал в заключение жандарм, приподняв папку над столом и как бы взвесив ее на руках, — в Чернигове места больше нет. Надеюсь, сделаете выводы... Сегодня же!

Это звучало как приказ.

Николай получил бумагу о том, что он в течение шести лет прошел полный курс семинарии, с указанием изученных дисциплин и полученных отметок. Рассчитался в городской библиотеке. Раздарил свои книги, отобрав себе самые необходимые. Учителя дома не застал, поэтому в условленном месте оставил записку: «Из семинарии исключен. Из Чернигова уехал. О дальнейшем постараюсь сообщить...»

Над городом уже опустились сумерки, когда одетый в расшитую украинскую рубаху, со скрипкой, связкой книг и сундучком в руках он вошел в вагон третьего класса и сел к окну. Всю ночь под неторопливый перестук колес перебирал он свое прошлое, пытался заглянуть в будущее. Он жалел лишь о том, что не удалось закончить семинарию. А будущее... Сколько уж раз он думал о нем! Но теперь пришло время решать, причем решать самому. От своего девиза не только объяснять мир, но и изменять его он отступать не собирался. Этот старый мир затрещал, заколебались его «незыблемые устои». Труднее было определить, что конкретно надо сделать завтра... Исключение из семинарии отрезало пути в университет. Но, может быть, подумать о провинциальных высших учебных заведениях? Онп отдавали предпочтение семинаристам как наиболее подготовленным по гуманитарным наукам, лучших из них даже принимали с последнего курса семинарии. Его семинарская справка давала возможность попасть в число студентов. Другого пути к высшему образованию у него теперь не было.

От станции до отцовского дома — более двадцати верст — Николай прошел пешком. Вокруг бушевала весна. Он шагал полями, перелесками, слушая пение птиц, любуясь сочной зеленью хлебов. Временами он останавливался, бросался на пеструю от цветов лужайку, с наслаждением вытягивал ноющие от усталости ноги, закрывал глаза и блаженствовал, вдыхая волшебные запахи весны. Тяжкие думы куда-то отодвигались, на душе становилось спокойно и легко.

Так, с палкой на плече, на которой висела связка книг, со скрипкой и сундучком в руке, в расшитой матерью рубахе он и появился на пороге отцовского дома. Ольга Акимовна радостно всплеснула руками, крякнул от удивления Илья Михайлович.

— Здоровенькы! Мыр хати цией, — широко улыбнулся Николай.

— Здравствуй, сынку, — приветствовал Илья Михайлович. — Не ждали мы тебя в эту пору. Ты вроде семинарию должен кончать?

— Йихав до Хомы, а зайихав до кумы, — отшутился Николай, обнимая мать. — Исключен я из семинарии.

Мать ахнула и опустилась на стул. Илья Михайлович помрачнел.

— Не пугайтесь, разбойником я не стал. Лодырем тоже, — засмеялся Николай и подал отцу семинарскую справку.

Илья Михайлович внимательно посмотрел ее и покачал головой:

— С такими отметками и в духовную академию мог бы пойти. За что же исключили?

— За связь с «бунтовщиками» и за богохульство.

— Чему же ты радуешься?

— Жизни радуюсь! Угощайте домашним борщом, а то я стулья грызть начну!

За ужином Николай отшучивался, от конкретного разговора о жизни в Чернигове уходил. Потом, попросив не будить, ушел на сеновал и почти сутки проспал.

Около месяца с утра до вечера сидел он над книгами. Иногда делал перерывы, во время которых колол дрова, чинил изгородь, таскал воду. Работал весело и споро. О подробностях своей жизни в городе родителям так и не рассказал, потому что не мог сказать того, о чем должен был молчать.

В один из дней в конце июня Николай вычистил и отгладил свое платье, собрал книги н небогатые пожитки. Ольга Акимовна, хлопоча по хозяйству, с тревогой наблюдала за сыном. Николай пригласил в комнату отца и мать. Тревожно забилось сердце Ольги Акимовны. Отец, хмурясь, молчал. Николай усадил их на знакомый с детства диван и мягко, чтобы не вызвать ненужных волнений, объявил:

— Уезжаю в Ярославль. Буду поступать в Демидовский юридический лицей.

Из глаз Ольги Акимовны выкатились крупные слезинки, Илья же Михайлович удовлетворенно хмыкнул.

— Почему в Ярославль, в юридический, а не в Киев или Харьков куда-нибудь? Ближе все-таки.

— В лицей берут семинаристов с последнего курса. Разночинцев принимают. Всех, кто выдержит экзамен. — Николай помолчал и добавил: — В нем изучают то, что мне нужно.

Илья Михайлович в душе был рад — Николай продолжит учебу. Может, первым из Подвойских получит высшее образование. О том, что сын не будет священником, он не особенно жалел, потому что сам найти общего языка в своей среде так и не смог.

— На что я тебя в Ярославле кормить-учить буду, вас ведь семеро? — тем не менее сказал он сыну и показал потертые рукава рясы.

— Учиться я буду сам,— ответил Николай.— Кормить меня не надо. Буду подрабатывать.

Ольга Акимовна молча глотала обильно катившиеся слезы. Илья Михайлович встал.

— На дорогу немного дам.

На следующее утро на простой крестьянской телеге уезжал Николай из деревни. Когда отъехали довольно далеко, возница вдруг остановил лошадь, ласково посмотрел на Николая и показал кнутовищем назад:

— Звонит, наша...

Николай услышал звон колоколов отцовской церкви. Знакомый печальный звук таял в голубом небе.

— Трогай! — улыбнулся Николай.

...Тем июньским утром 1901 года закончился самый безоблачный период его жизни. Впереди была тернистая дорога. Духовный наставник из семинарии, заявивший, что Николай своим присутствием оскверняет стены семинарии, ошибался. Пройдет шестьдесят лет. В Чернигове будут показывать туристам здание бывшей семинарии и объяснять, что здание памятно тем, что в его стенах учились русский революционер, народоволец и изобретатель Кибальчич, казненный за покушение на царя, и Николай Ильич Подвойский — соратник В. И. Ленина, один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде и штурма Зимнего дворца. Ошибся и жандармский офицер, сказавший, что в Чернигове Николаю места нет. Благодарные черниговцы соорудят Николаю Ильичу Подвойскому памятник и водрузят его на самом почетном месте — на Аллее Героев, в центре улицы Ленина.