Сераковский, Колышко и другие пленные были привезены в Вильно. Раненый Сераковский был помещен в военный госпиталь, Колышко сразу же предстал перед следственной комиссией. Все усилия царских офицеров получить от него какйе-либо данные о действиях революционных сил оказались тщетны. Он давал точные описания военных столкновений с войсками, полемизировал с официальными сообщениями о результатах боев, но не назвал ни одного лица, оставшегося в строю. На прямой вопрос о руководителях движения он написал: «То, что существует Комитет, мне известно, но кто такие его члены, решительно не знаю...» Колышко решительно отверг обвинение, что действовал против русского народа: «Я во всех моих действиях и поступках имел всегда целью добро моего отечества и шел по дороге, какая всем и мне казалась доступною для достижения того. Любя отечество свое, я вместе с тем уважал прочие народности, а потому противу целости и пользы Российского государства я никогда не действовал. Тем кончаю мое объяснение». Получив эту отповедь, чиновники поспешили с завершением следствия. Начался военно-полевой суд, в протоколе которого отмечено, что Колышко вел себя во время заседания смело.

Во время суда над Колышкой в Вильно прибыл вновь назначенный генерал-губернатор края М. Н. Муравьев с широкими, подлинно диктаторскими полномочиями. Муравьев стяжал славу ренегата еще в 1825 году, затем прославился как палач повстанцев 1830 года. В годы «крестьянской реформы» он выступал даже против «Положений 19 февраля», находя их разорительными для помещиков. К его фамилии прочно прилепился титул «Вешатель». Он сам цинично говаривал, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают. Царь знал, кого послать в «мятежную» Литву. Еще по дороге в Вильно он начал утверждать смертные приговоры. Отважный Колышко был одной из первых его жертв. Муравьев приказал повесить храбреца в Вильно публично на одной из площадей. Колышку вешали дважды. Вначале веревка оборвалась, крик ужаса и негодования раздался над площадью. Но палачей это не останов вило. Полузадушенный, окровавленный повстанец вновь закачался под перекладиной.

С не меньшим изуверством терзали и тяжело раненного Сераковского. Пуля раздробила ему три ребра, но это установили не сразу и потому трижды повторяли операцию. Раненый не мог приподняться на кровати, был в тяжелом забытьи, часто бредил. Рево-лгоционная молодежь Вильно разрабатывала один за другим смелые планы похищения Сераковского и вывоза его из города на лодке в ближайшие отряды повстанцев, однако Сераковский отклонил эти замыслы.

К раненому подсылали родственника Муравьева, князя Шаховского, знавшего Зыгмунта по университету и академии. Князь слыл либералом, болтал в свое время о конституции и у постели раненого прикинулся его другом. От имени Муравьева он заявил, что если Сераковский любит свою родину, то может предотвратить многие несчастья. Нужно написать памятную записку о положении в стране. По существу, это означало: выдай товарищей, и тебя помилуют. Сераковский, естественно, отказался от этого предложения, адресовав Шаховского к рукописи «Вопрос польский». Убедившись в провале подлого замысла, Муравьев изменил тактику и приказал «немедленно открыть над Сераковским военно-полевой суд». Расчет был прост — раненому только что произвели третью операцию, он обессилен, смертный приговор может сломить его и заставить дать «чистосердечные показания».

11 (23) июня у постели Зыгмунта состоялась сцена, именовавшаяся военно-полевым судом. Несколько часов подручные Вешателя терзали измученного, изнуренного физическими и нравственными страданиями Сераковского, переходя от угроз к льстивым обещаниям и посулам. Он не потерял власти над собой и никого из соратников не выдал. Ему вынесли смертный приговор и в ответ услышали не просьбу о помиловании, а заявление: «Суд надо мной должен

быть гласным!» Но этого-то как раз и избегал Муравьев.

Расправа над Сераковским — офицером, публицистом, широко известным не только в России, имевшим знакомых среди членов дипломатического корпуса,— встревожила сановный Петербург. По свидетельствам современников, частично подтверждаемых и документами, какое-то участие в судьбе Сераковского приняли генералы Суворов, Милютин, английский посол

V JMIEщ КОСА

—

БОГА

WASZA

.....; г ши '

WOLNOSC

ВАШУ

ВОЛЬНОСТЬ

Знамя польских повстанцев 1831 года.

Петербург в середине XIX века.

Зыгмунт Сераковский.

Зыгмунт Сёраковский в форме офицера генерального штаба русской армии.

Юзефат Огрызко.

Н. П. Огарев и А. И. Герцен,

Фердинанд Варавский.

Группа петербургских стулентов и офицеров-поляков (фото 1862 г.).

«Куют косы». Рис. А. Гротгера

Ярослав Домбровский.

Ярослав Домбровский. Фото 50-х годов.

Пелагии Зглпчинская (Домбровская).

Группа членов петербургского военно-революционного кружка Фото 1861 гола.

Ворота варшавской Александровской цитадели.

ДОПОЛНЕШЕ

КЪ СУТОЧНОМУ ПРИКАЗУ

ПО МОСКОВСКОЙ ПОЛИЩИ.

ва 5 число Декабря год#, за 1>%Ч.

i Ч.Деааброло цок одпроаошцид vt бани ;ioji.:in. . ареста,! лип. «га Кааиниякаго лгу», слхлл. чстанп. 6uBmirf~~pWju>Tlp5o«t^4MS(3!i^tl^

Приигш его: болыино роста, баои.шт, «^родыи-о гкад-саикон!*, уем неводите. амрукнзие га

:рху, борода <иа> миттач. носа пр**ов, г^иа мебодыик rtpue, рот» прааллший. дине «асаодмо тунца*», чистое, га не бод*е J0. У

Пасгоаииаи одежда «о Слан: дувдрйш! плаушубоп,, clpufl аашие шар*» алчные ддшши салот, >ра« мергушюи* шши. /

Прединсыаио по Полном 11|жижть сами* дитеамши* rtpu n pewaj Дом'р.л-ьаго * ио отпаши erlijn у «его мбысаг, уцерип его и ни» донос»л

уи#

!/

йодшн...... *и*м, Гр>иб* А'реаща,

. I 9 !

t"

Приказ по московской полиции о розыске Ярослава Домбровского

Ярослав и Теофиль Домбровские.

Игнаций Хмеленский.

COMMUNE

d«

PARIS

RtPUBLIQUE FRANCAJSE

Quartier General de

GENfiRALCOMMANDANT EN CHEF

Ярослав Домбровский.

Пропуск из Парижа на имя Бронислава Воловского, подписанный главнокомандующим 1-й армии Парижской коммуны генералом Ярославом Домбровским.

лорд Нэпир, действовавший будто бы по просьбе королевы Виктории. О ходе следствия извещался и царь, осведомлявшийся даже о состоянии раненого. Все эти действия, расспросы, выражения сожаления и ложного участия преследовали, однако, по сути дела, лишь одну цель — снять с себя всякую ответственность за происходящее, переложить ее на Вешателя. А вилеиский сатрап, облеченный «особым монаршим доверием», похвалялся: «Я его не расстреляю, я его повешу!»