Временами он был резок, но в речи его странным образом проглядывало стремление оправдаться. Во время этой речи у меня складывалось впечатление, что Гитлер говорил с таким напряжением, будто его потрясло, что он попал в переделку и испытывал разочарование. Его объяснения по поводу того, почему союзная Италия нарушила свои обязательства и отказалась прийти на помощь Германии, что должна была сделать автоматически, не нашли понимания даже среди тщательно подобранной аудитории.

«Я бы хотел, — говорил он, — прежде всего поблагодарить Италию, которая всегда нас поддерживала. Вы должны понять, что для ведения борьбы нам не потребуется иностранная помощь. Мы выполним свою задачу сами».

Столько раз солгав на пути к власти и укреплению достигнутой власти, Гитлер и в такой важный момент истории не смог удержаться, чтобы не солгать еще раз доверчивому немецкому народу, дабы оправдать свои действия.

«Вам известны мои бесконечные попытки, которые я предпринимал для мирного урегулирования вопросов с Австрией, потом с Судетской областью, Богемией и Моравией. Все они оказались напрасны.

В разговоре с польскими государственными деятелями… я сформулировал наконец свои предложения. Нет на свете ничего более скромного и лояльного, нем эти предложения. Я хотел бы сказать всему миру, что только я мог сделать такие предложения, потому что знал, что, делая такие предложения, я противопоставляю себя миллионам немцев. Эти предложения были отвергнуты…

Два дня кряду я сидел со своим правительством и ждал, сочтет ли возможным правительство Польши послать полномочного представителя или не сочтет… Однако не прав окажется тот, кто станет расценивать мою любовь к миру и мое терпение как слабость или даже трусость… Я не вижу со стороны польского правительства желания вести серьезные переговоры… Тогда я решил прибегнуть к языку, который в разговоре с нами поляки употребляют в течение последних месяцев…

Прошедшей ночью польские солдаты впервые учинили стрельбу на нашей территории. До 5.45 утра мы отвечали огнем, теперь бомбам мы противопоставим бомбы».

Таким образом, инсценированное нападение на немецкую радиостанцию в Глейвице, которое, как известно, было организовано эсэсовцами в польской форме под руководством Науйокса, канцлер Германии использовал в качестве предлога для хладнокровной агрессии против Польши. Действительно, в первых коммюнике германского верховного командования эта военная операция называлась «контратакой». Даже Вайцзекер изо всех сил пытался поддержать эту гнусную ложь. В течение дня он разослал циркулярную телеграмму всем дипломатическим миссиям Германии за рубежом, ориентируя их на определенную линию поведения.

«Для отражения постоянных польских атак сегодня на рассвете германская армия начала военные действия против Польши. Эти действия нельзя охарактеризовать как войну, это просто действия, к которым привели постоянные польские атаки».

Даже на немецких солдат, видевших, кто на кого нападал на польской границе, обрушились потоки лжи Гитлера. 1 сентября в грандиозной прокламации Гитлера, обращенной к германской армии, говорилось:

«Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта, как это предлагал сделать я, и взялось за оружие… Несколько нарушений границы, которые нестерпимы для великого государства, доказывают, что Польша не намерена с уважением относиться к границам рейха.

Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как отныне и впредь силе противопоставить силу».

В тот день Гитлер только однажды сказал правду.

«Я не прошу ни от одного немца, — заявил он в рейхстаге, — делать больше того, к чему я готовился все эти четыре года… С настоящего момента я — первый солдат германского рейха. Я снова надел форму, которая была для меня дорога и священна. Я не сниму ее до тех пор, пока не будет одержана победа, ибо поражение для меня равносильно смерти».

Свое обещание он выполнил. Но в тот день я не встретил в Берлине ни одного немца, который обратил бы внимание на слова Гитлера о том, что он и мысли не допускал о возможном поражении.

В своей речи Гитлер назвал своим преемником Геринга на случай, если с ним что-нибудь произойдет. Следующим в ряду единомышленников шел Гесс. «Если что-нибудь случится с Гессом, — добавил Гитлер, — тогда в соответствии с законом соберется сенат и выберет из числа членов сената наиболее достойного, наиболее храброго преемника». Какой закон? Какой сенат? Ни того ни другого в природе не существовало!

Сравнительно подавленное настроение Гитлера в рейхстаге сменилось злобой, едва он вернулся в рейхсканцелярию. Вездесущий Далерус, которого привел в рейхсканцелярию Геринг, застал Гитлера «необычайно нервозным и взволнованным».

«Он сказал мне, — рассказывал впоследствии шведский посредник, — что всегда подозревал, что Англия хочет войны. Потом он сказал, что разгромит Польшу и аннексирует всю страну…

Нервозность его нарастала, он начал размахивать руками и кричать мне в лицо: „Если Англия хочет воевать год, я буду воевать год, если Англия хочет воевать два года, я буду воевать два года…“ Он замолчал, но потом закричал так, что голос его превратился в визг, и при этом яростно размахивал руками: „Если Англия хочет воевать три года, я буду воевать три года…“

Теперь вслед за руками начало двигаться все его тело. В конце концов он завопил: „Если будет необходимо, я буду воевать десять лет“. При этом он пригнулся и так сильно взмахнул кулаком, что кулак почти коснулся пола».

Несмотря на истерику, Гитлер совсем не был уверен, что ему вообще придется воевать с Англией. Перевалило за полдень. К этому времени немецкие войска продвинулись в глубь Польши на несколько миль. Темпы наступления были высокими. Большинство польских городов, включая Варшаву, подверглись бомбардировкам, что привело к большим жертвам среди гражданского населения. Но ни в Лондоне, ни в Париже не было произнесено ни слова о том, что Англия и Франция торопятся выполнить свои обязательства перед Польшей Их курс был довольно ясен, но Далерус и Гендерсон делали все, чтобы ясности не было.

В 10.30 утра британский посол передал по телефону послание Галифаксу.

«Я узнал, — писал он, — что этой ночью поляки взорвали мост Диршау[2], а также то, что имела место перестрелка с жителями Данцига. Получив эти известия, Гитлер отдал приказ отбросить поляков от границы, а Герингу приказал уничтожить польскую авиацию, размещенную вдоль границы».

Только в конце своего послания Гендерсон добавил:

«Эта информация получена лично от Геринга.

После заседания рейхстага Гитлер может назначить мне встречу, чтобы в последний раз попытаться сохранить мир».

Какой мир? Мир для Британии? Уже в течение шести часов Германия вела войну — всеми имеющимися силами — против союзника Великобритании.

Гитлер не вызвал Гендерсона после заседания рейхстага. Посол, услужливо передавший в Лондон ложь, которую выдал ему Геринг, был обескуражен, но не окончательно. В 10.50 утра он продиктовал по телефону еще одно послание Галифаксу. В его мозгу, плодовитом, но путаном, родилась еще одна идея.

«Считаю своим долгом сообщить, что последний способ спасти мир, как бы мала ни была вероятность положительного исхода, — объявление маршалом Рыдз-Смиглы о его готовности немедленно прибыть в Берлин в качестве военного и полномочного представителя и обсудить все вопросы с фельдмаршалом Герингом».

Похоже, английскому дипломату не приходило в голову, что маршал Рыдз-Смиглы в это время руководил отражением неспровоцированного нападения Германии, а если бы он бросил это занятие и приехал бы в Берлин в качестве «полномочного представителя», то в данных условиях это было бы равносильно капитуляции. Поляков можно быстро разбить, но нельзя заставить их сдаться.

В первый день нападения Германии на Польшу Далерус вел себя еще активнее, чем Гендерсон. В восемь утра он встретился с Герингом, который заявил ему, что «война началась потому, что поляки напали на радиостанцию в Глейвице и взорвали мост недалеко от Диршау». Швед немедленно позвонил в Форин оффис, чтобы сообщить эти новости.