В воскресенье снег прекратился. В окна било яркое солнце, и Олег завтракал в кабинете, потому что кухня к восьми утра стала совершенно раскаленной. Машина за окном в первые пару секунд показалась сквозь прищуренные ресницы чем-то вроде саркофага, сверкающего бриллиантами, а потом заслезились глаза. Повесить жалюзи, что ли.

Из окон кабинета смотреть было вполне возможно. И открывался вид невероятной красоты. Насыщенный ультрамарин моря и ослепительный пляж, четкие линии холмов в несколько слоев разных акварельных оттенков, темные штрихи сосен. Даже горы показались впервые за месяц-другой, торжественно белые на фоне яркого неба.

Еще с высоты второго этажа просматривалась тропа, проложенная вдоль гаражей по дороге на пляж. Узкая тропинка, ответвляясь, ныряла во двор с собачьей будкой (имени собаки, терьера, а тем более хозяина, Олег до сих пор не знал), еще одна — в соседний. Похоже, поселок потихоньку обзавелся коммуникациями. Впервые за последние дни можно выйти из дому без лыж.

Олег вышел. Воздух оказался неожиданно морозным, до покалывания щек и слипшихся ноздрей. Апрель; впрочем, весна — бонус, утверждает Йона, и я такового, видимо, не заслужил. На снегу виднелась вчерашняя лыжня, пригодная для трансформации в тропинку, нервное окончание коммуникативной системы поселка. Возможно, ближе к вечеру удастся и отогнать машину в гараж.

Снег поскрипывал под ногами, руки мгновенно озябли, по возвращаться за перчатками Олег поленился, сунул поглубже в карманы. Спустился на пляж. Несколько тропинок уже вились и здесь, не считая беспорядочных траншей собачьих следов. Но сейчас тут никого не было. Одна из тропок, узкая, на одного, привела к самой линии прилива. Снег обрывался ноздреватой вертикалью, ледяной, покрытой мелкими сосульками, словно стена пещеры. Дальше шла голая галька, холодная и сухая, как фрагмент лунного пейзажа. Никаких водорослей или бутылочных крышек. Никаких нечеловеческих рук.

Олег посмотрел вдаль, в сторону санатория, и увидел и беседке Ильму. Когда выглядывал из окна, ее еще не было, а теперь вот есть, и от этого стало легко, правильно, хорошо. После обеда можно будет прокатиться туда, к ней.

И если не ухудшится видимость, весь поселок полюбуется нами в беседке. Весело, хоть и совсем неважно.

Совершив замысловатый путь, ассоциативное мышление вывело на хлеб из поселковой лавки. А ведь я уже почти неделю не ел хлеба, все пельмени, фаршированные блинчики, прочие спагетти… Да и не помешало бы лично сказать хозяйке спасибо за лыжи.

Поднимаясь вверх по улочке, он согрелся, даже слегка вспотел. По дороге не встретилось ни единого человека: поселок казался бы замерзшим и вымершим, если б не свежие тропы. Центральная площадь была утоптана полностью, словно вымощена белой брусчаткой, на которую витражное окно церкви отбрасывало цветные отблески. И тоже совершенно безлюдна.

Миновав приемную старосты с глухо занавешенными окнами, Олег взялся за массивную ручку двери в лавку. Потянул. Потянул сильнее. Постучал сначала предназначенным для этого бронзовым кольцом, а потом и попросту, кулаком. Глухота и тишина. А в воздухе висела фоном негромкая мелодия, то ли музыка, то ли пение на низких тонах, извне, издалека.

Осенило внезапно: церковь. Разумеется. Воскресенье. Они все там.

А мне там делать ровным счетом нечего, усмехнулся на пороге. Явиться в церковь — все равно что подать себя на тарелочке: вот он я, берите, встраивайте в свой социум или отвергайте, противопоставляйте себе или признавайте своим. Бедные злые люди… а может, не такие уж и злые: как ни крути, мне перепали от них лыжи, меня персонально приглашали в лавку, вот уже несколько дней никто не покушается на мою беззащитную, если не считать сигнализации, заснеженную машину, не стреляет по окнам и не бьет зеркал. Плоды просветительской работы Йоны, не иначе. Войти и пожать оные. Возможно, это оптимизирует дальнейшую жизнь. В конце концов, не-посещение церкви местные жители наверняка воспринимают как сознательную демонстрацию с моей стороны — им виднее, чего именно.

И потом, интересно, подсвечен ли изнутри витраж.

Он чуть-чуть приотворил дверь: тяжелая, толстенная, она подалась беззвучно, не издав ни единого скрипа. Над сплошным рядом затылков — никто не обернулся, не пошевелился — плыл красноватый свет, пронизанный столбами сверкающих пылинок. И музыка.

Музыка ринулась в дверную щель мощным потоком низких, торжественных звуков, они были материальны и всесильны, как море. Холодная толща приливной волны, у которой нельзя стоять на пути. Неужели здесь орган? — изумился Олег, непроизвольно отступая на шаг; споткнулся на порожке, едва не потеряв равновесие.

И тут случилось.

Звук внезапно взвился на целую октаву — и сорвался, охрип, обернулся сипящим свистом. Море затылков взбурлило, закрутилось водоворотом, человеческий шум нарастал, захлестывая бывшую музыку. Но она не сдалась, взлетела еще выше запредельным стоном — к самому окну с апокалиптическим витражом, увлекая за собой все взгляды запрокинутых голов. И на самой-самой, уже неслышимой, ноте окно вдруг лопнуло, взорвалось залпом рвущейся струны.

Яркий столб света и многоголосый вопль — внутри.

Пурпурные и огненные осколки — снаружи, на снежной площади.

Какого черта?!

Боковая улочка, потом еще коротенький перешеек между стенами, дорога вниз, другая, та, с которой не видно моего дома. Придерживаться тропинок, не оставлять следов. Дальше, быстрее. Конечно, о том, чтобы сбежать, скрыться с места происшествия, уйти от погони, не могло быть и речи во всем поселке не найти человека, который ориентировался бы здесь хуже меня. Но они, кажется, не догадались, что должны догонять. Что есть кого.

Олег остановился, перевел дыхание. Какого черта меня вообще туда понесло? Зачем?! Не зная даже, к какой они относятся конфессии, как вести себя в этой церкви, что делать и говорить, — все-таки поперся. Даже при самом благоприятном раскладе выглядел бы и чувствовал бы себя полным идиотом. А после того, что случилось… Да меня линчевали бы на месте, если б обнаружили. И поделом.

Пошел дальше, уже медленнее, спокойнее. Все равно они там разойдутся нескоро. Любопытно вообще-то, что это было. Какая-нибудь авария в органных трубах? Это насколько же сильным должен быть резонанс, чтобы вылетело окно… Именно в тот момент, когда я открыл дверь — совпадение? Или я действительно нарушил некое соотношение, баланс сил, о которых не имею ни малейшего представления? Возможно, у них строго-настрого запрещено открывать дверь, когда играет орган, и тому есть реальные, объяснимые с точки зрения физики причины.

Причины и пояснения есть всегда и всему. И если я вправду виноват, лучше оплатить разбитый витраж, чем нарваться на обвинения в колдовстве. Конечно, меня вроде бы никто не видел… во-первых, нельзя быть уверенным на все сто, а во-вторых, мое отсутствие в церкви и присутствие в поселке тоже легко укладываются в цепочку оригинальной, но прогнозируемой логики. Надежда лишь на то, что они не додумаются. Что я слишком малозначительная фигура в жизни поселка… Хлипкая, да и не очень-то лестная для самосознания надежда.

И что делать, если они, допустим, явятся ко мне требовать объяснений? Представил себе эдакую депутацию хмурых мордатых рыбаков во главе с субтильным миротворцем Йоной. Все отрицать: сижу, мол, работаю, ничего не слышал и не знаю, близко не подхожу к вашей церкви или о чем вы там вообще говорите? А может, сразу в контрнаступление: окна били, шины резали, в лавке хамили, так призову к порядку, натравлю полицию, попробуй только сунься ко мне — с моими грандиозными возможностями и космическими связями… Бред какой-то. Черт, и как могло случиться, что человек, которому ничего не нужно, кроме независимости и свободы, вынужден прокручивать один за другим сценарии никчемных, абсурдных самооправданий?!

Будем надеяться, что они не понадобятся. Однако до чего ж оно слабо, шатко, унизительно — надеяться…