— Господи боже мой, ну как же ты глуп! Разве не это я только что сказал?

Я глубоко вздохнул.

— Если такова цена, сэр, то нет.

— Тогда убирайся, — прорычал он. — Пошел вон!

Когда я поднялся, никто не заговорил. Стул громко царапнул по полу. Де Валль посмотрел на меня, Фрэнсис Лэнгли нахмурился, Бекки улыбнулась, и все по-прежнему молчали, когда я направился к двери.

Я сбежал вниз по лестнице и через гримёрку вышел на сцену, где стоял высокий человек в чёрном, долговязый и худой, как долгоножка, его сальные чёрные волосы торчали из-под широкополой чёрной шляпы,  чёрная окладистая борода доходила до груди, а лицо было морщинистым, ухмыляющимся и злобным. Он выставил руку, чтобы меня остановить.

— Посмотрите, кто к нам пожаловал, — сказал он с усмешкой, достойной де Валля. — Это же малыш Ричард, только уже не такой и малыш, да?

Я отшвырнул руку, покосился на его тощее и ухмыляющееся лицо, спрыгнул со сцены и пошёл прочь. Мне хотелось бежать, но я шёл, потому что слишком много чести — убегать от него.

Это был сэр Годфри. Его издевательский смех преследовал меня и за пределами театра. Сэр Годфри Каллен не был рыцарем. «Сэр» — лишь  любезность, оказываемая священникам англиканской церкви, а сэр Годфри был священником прихода церкви святого Бенета в Блэкфрайерсе. Он также  владел подворьем к северу от города, в Кларкенуэлле, и поставлял медведей, собак и других зверей в лондонские увеселительные заведения, но в основном был владельцем и главным эксплуататором школы церковно-хорового пения для мальчиков прихода святого Бенета.

Когда я приехал в Лондон, брат отправил меня на попечение церкви святого Бенета и сэра Годфри. Я присоединился к двадцати трём другим мальчикам, в большинстве своем младше меня, жившим в злополучной хибаре на кладбище за церковью святого Бенета, рядом со старым монастырским залом, который превратили в театр, вмещающий двести семьдесят человек. Пуритане среди членов городского совета Лондона терпеть не могли театры и запретили их в пределах городских стен, но не могли запретить хоровые школы, и если хоровая школа решала представлять пьесы, в качестве части образования мальчиков, городскому совету приходилось проглотить ярость и терпеть это непотребство. В пределах городских стен существовало три таких театра, из которых приход святого Бенета был самым маленьким, и все они пользовались громадной популярностью, туда стекались нетерпеливые театралы, готовые платить по три-четыре пенса, чтобы посмотреть, как дети гордо расхаживают по сцене.

— Привлекательный мальчик, — сказал сэр Годфри, изучая меня во время первой встречи. Мы были в ризнице церкви святого Бенета, где сэр Годфри вытянул длинные ноги под столом, где лежала Библия и стояли две высокие свечи и графин вина. Я стоял напротив него, гадая, что у него на уме.

— Он сбежал из дома, — сказал мой брат. — Может, стоит отправить его обратно?

— Возможно, — ответил сэр Годфри, уставившись на меня. У него было иссохшее лицо, в глубоких морщинах, со злобными чёрными глазками. — Возможно, — опять повторил он, — но он симпатичный. Сколько ему лет?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать! — вздрогнул сэр Годфри. — Я предпочитаю мальчиков помладше. Гораздо проще обучить щенка. Старых собак новым трюкам не научишь, мистер Шекспир, как вы хорошо знаете. Ты умеешь читать, мальчик?

— Да, сэр, — ответил я.

— Нельзя быть актёром, если не умеешь читать.

— Я умею читать.

— Докажи, — сказал он, придвинул Библию поближе, нашёл нужную страницу и толкнул книгу через стол. Грязным ногтем он показал мне, какую строфу читать.

— «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, — читал я, запинаясь, эта строфа была мне незнакома и выглядела странной, — это мерзость. И ни с каким...».

— Довольно! — Сэр Годфри лукаво захихикал. — Итак, он умеет читать. И у него милый голосок.

— Он умный мальчик, — нехотя признал мой брат, и помню, как это меня удивило, я-то никогда не считал себя умным.

Сэр Годфри изучал меня несколько секунд. 

— Умный и непослушный, да? Точно, непослушный! Ты убежал из дома. Умный и непослушный. Неудачное сочетание. Но он симпатичный, очень симпатичный, — жадно произнёс он. — А воспитание детей требует денег, мистер Шекспир, требует денег.

Мой брат заплатил. Я не знаю сколько, просто слышал звон монет, это означало, что меня продали в приход святого Бенета сэру Годфри, как когда-то продали Томасу Батлеру в Стратфорде. И поэтому я надел совершенно дурацкую серую рясу, накрахмаленный отложной воротник и начал обучение. Это место, как предполагалось, было школой церковно-хорового пения, и каждое воскресенье нам следовало надевать стихари и петь псалмы в церкви святого Бенета, но на самом деле мы упражнялись в актёрском мастерстве, потому что самая большая часть денег сэра Годфри поступала от представлений театра в старом монастырском зале.

Законом разрешалось одно представление в неделю, но мы часто играли три или больше, вне зависимости от погоды, поскольку находились в помещении. Сцена освещалась свечами. Самым молодым актёрам было по восемь-девять лет, я оказался среди мальчиков постарше и благодаря высокому росту и обнаружившемуся таланту к актёрству вскоре стал получать главные роли. Я был королем Сайрусом в «Войнах Сайруса» и Фаоном в «Сафо и Фаоне». Фаон был скромным перевозчиком, которого Венера наделила изысканной красотой, так что ему удалось обольстить королеву Сафо. 

— Он прирожденный актёр, —  объяснял сэр Годфри какому-то лорду, посетившему репетицию. — Ну разве он не красавчик?

— На редкость, сэр Годфри, — ответил лорд. — Где происходит действие пьесы?

— На Сицилии, милорд.

— И вы, конечно, знаете, что сицилийские паромщики работают без одежды?

— Правда, милорд?

— Чистая правда, сэр Годфри. Странная привычка, но это так.

— Замечательная привычка, милорд, — сказал сэр Годфри.

Понятно, он не верил ни единому слову лорда, но эта ложь пришлась ему по душе. Он улыбнулся мне, или, скорее, скривился, показав почерневшие зубы.

— Разденься, мальчик.

Но даже сэр Годфри не осмелился заставить меня обнажиться во время публичного выступления, вместо этого я играл в узкой набедренной повязке, а кожа была густо намазана белилами и припудрена жемчужной пылью, так что при свечах мое тело мерцало. Сэр Годфри поднял цену за вход на эту пьесу, которую мы играли более шестнадцати раз, и всё — при полном зале.

Я играл мужские роли, потому что был высоким, но все хористы сэра Годфри должны были научиться играть девушек. Я был лунной богиней Синтией в «Эндимионе», проплывая вокруг подсвечника в платье из серебристой полупрозрачной ткани. Я был хорош. И знал об этом. И я хотел быть лучшим, потому что хорошо выступать — это один из способов избежать жестоких тумаков сэра Годфри или розог, которыми угощали два младших учителя.

Я прожил там три года. Не по собственной воле, просто мне некуда было пойти, а когда мальчик сбегал из церкви святого Бенета, его неизменно возвращали констебли, которым платил сэр Годфри. Только когда мне исполнилось семнадцать, я осмелился бежать, но к тому времени сэр Годфри, похоже, был счастлив увидеть мою спину. В семнадцать я совсем не подходил ему по возрасту. Я вернулся к брату, который видел меня играющим десятки ролей в зале сэра Годфри, и он смягчился и позволил мне сыграть в «Двух веронцах».

— Ты уже не в том возрасте, чтобы быть учеником, — сказал он, — будешь наёмным актером. Точнее наёмным мальчишкой. Тебе нельзя жить у меня. На Бишопсгейт-стрит одна вдова дёшево сдает комнаты. Её муж был прекрасным актёром, бедняга. Но его больше нет.

Я избегал сэра Годфри, но за эти три года многому у него научился.

Научился жестам, выражающим ярость, печаль, удовольствие и похоть. Научился танцевать джигу, куранту [7] и гальярду. Научился сражаться мечом, поскольку на сцене в зале святого Бенета часто играли пьесы с фехтованием. Я научился чётко говорить, чтобы высокий голос мог услышать народ, толпящийся на дешевых местах в конце зала и наверху, в галерее. Научился играть на лютне, хотя и не слишком хорошо, но вполне прилично, чтобы петь под эту музыку. Научился так маскировать лицо, чтобы мужчины смотрели на меня с вожделением. Научился воровать.