Нехватка времени заставила нас отказаться от первого прочтения «Сна в летнюю ночь» в особняке Блэкфрайерс, поэтому мы закончили через два дня, сидя на неудобных стульях на холодной сцене в «Театре», и пока мы читали, я вспомнил первую пьесу брата. В то время мне было десять лет, а ему двадцать, он всего два года назад женился и преподавал в деревенской школе недалеко от Стратфорда. Сэру Роберту Трокмортону, крупному землевладельцу в близлежащем Каутоне, понадобилась, как он сказал, «интерлюдия» для свадьбы его внучки, и мой брат пообещал её написать. В интерлюдии, то есть короткой пьесе под названием «Дидона и Акербант», мой брат играл злодея Пигмалиона, один из его учеников — Дидону, продавец шерсти из Аллестера — обречённого Акербанта, а полдюжины местных ремесленников исполняли другие роли. Они репетировали по меньшей мере недели три, и поскольку сэр Роберт отличался щедростью, на представление пригласили народ из окрестных деревень.

Эту историю многие знают со школы, — это трагедия, заканчивающаяся самоубийством Дидоны, бросившейся в пылающий огонь. С чего вдруг мой брат счёл хорошей идеей отпраздновать свадьбу пьесой о смерти, загадка, но впервые трагедия вместо слёз вызвала нервный смех, который всё нарастал, под конец публика уже не могла сдерживаться, и у дворян, и у простолюдинов по щекам текли слёзы от смеха. Сэр Роберт вовсе не гневался и объявил представление лучшим развлечением, которое он когда-либо видел, но мой брат был унижен. Однажды я спросил его, сохранил ли он экземпляр пьесы, и он нахмурился, а затем мрачно пробормотал, что она разделила судьбу Дидоны. — «Я её сжёг».

Интерлюдия закончилась смертью героини в огне. Мой брат сначала подумывал использовать железную жаровню с горящими поленьями, чтобы воссоздать эту важную сцену, но сэр Роберт опасался за безопасность своего огромного дома, и поэтому вместо этого шестерых учеников моего брата не старше десяти лет нарядили в красные плащи, красные капюшоны и красные перчатки.

— Мы — пламя! — объявил один из них, когда они отправились на импровизированную сцену, где сели на край помоста, а потом медленно поднялись, покачиваясь из стороны в сторону, махали руками над головами и монотонно завывали: — Мы пламя! Мы пламя! Огненное пламя и пылающий огонь!

Тем временем героиня в белом платье, слишком большом для худосочной актрисы, корчилась в смертельной агонии и пыталась перекричать поющее «пламя». Как и вся остальная труппа, мальчики храбро произносили свои реплики, несмотря на смех в зале, а позже сэр Роберт щедро наградил всех актёров, как мальчиков, так и взрослых. Наша мать смеялась вместе со всеми, хотя Анна, жена моего брата, пришла в ярость, утверждая, что её муж опозорил семью.

Однако в своей новой пьесе, написанной для внучки лорда-камергера, брат превратил убогую пьесу «Дидона и Акербант» в блестящую «Пирам и Фисба». Я примерно помнил легенду о Пираме из уроков латыни в Стратфорде, и знал, что речь идёт о паре обречённых любовников, которым родители запретили пожениться, но они тайно встречались, стоя по обе стороны стены, разделявшей их дома. В стене была трещина, через которую перешептывались разделённые любовники (или, в нашем случае, перекрикивались), с клятвами в вечной любви.

Я должен был сыграть Фисбу, а Уилл Кемп — Пирама, и я этого боялся, потому что Уилл Кемп вечно устраивал пакости. Для простолюдинов во дворе и для народа, приветствовавшего его на улицах, он казался весёлым, беззаботным человеком, щедрым на улыбки и остроты, но в труппе, вдали от поклонников, становился угрюмым и злобным. Играл он хорошо, настолько хорошо, что мой брат специально писал для него реплики, зная, что публика не раз заплатит, чтобы посмотреть, как клоун Уилл Кемп поёт и дурачится. Кемп всегда злился, если труппа исполняла пьесу без комической части, соответствующей его таланту, потому что считал, что зрители пришли посмотреть на него, а не на Ричарда Бёрбеджа. Но он понял, что Ник Основа — настоящая жемчужина, и на этот раз не ворчал и не спорил, а с энтузиазмом бросился играть этого персонажа. Когда мы подошли к финалу пьесы и торговцы из Афин наконец представили герцогу свою интерлюдию «Пирам и Фисба», Кемп больше не мог усидеть на месте. Он встал и начал расхаживать по сцене со страницами в руках.

 О ночи тьма! Ночь, что как мрак черна!

Ночь, что везде, где дня уж больше нет!

О ночь, о ночь! Увы, увы, увы!

Он произнес дурацкую речь в фальшивом героическом тоне, жалуясь, что его возлюбленная Фисба не пришла, но тут она, наконец, явилась. Я встал и засеменил по сцене.

Уилл Кемп, схватил со стула Ричарда Коули, наёмного актера, игравшего Томаса Рыло, и отвёл его в центр сцены.

— Ты — стена, — сказал он ему, выпрямил руку Коули и заставил его растопырить пальцы. — Трещина в стене, — пояснил Кемп и кивнул мне. — Продолжай, Дик.

— Не ты ль, Стена, внимала вопль печали, что от меня отторжен мой Пирам? — смешно запищал я высоким голоском. Я снял шляпу, распустил длинные волосы, покачивал бедрами, ступал крошечными шажками и, поскольку уже выучил слова и руки у меня были свободны, приложил их к груди. — Вишнёвые уста мои лобзали эти камни... — завопил я, наклонившись вперёд, и влажно чмокнул вытянутую руку Коули. Вся труппа засмеялась, только теперь они смеялись не надо мной, а над Фрэнсисом Дудкой, гротескно играющим женщину.

Кемп усилил сцену, придавая каждому жесту выразительности, и корчил рожи, подчеркивая глупость слов. 

— Я вижу голос! — воскликнул он, вытаращив глаза, — дай взгляну я в щёлку, — он зашагал тяжёлыми шагами к стене, наклонился, оттопырив зад, и повернул изумлённое лицо в сторону двора, — увижу ль Фисбы я прекрасный лик? О, Фисба!

Я ахнул от радости, снова скрестил руки, закрутился, принял застенчивый вид и заговорил ещё более высоким голосом. 

— Ты ли к щёлке там приник? Я думаю...

Кемп вытянул губы и просунул их через руку Коули, а затем издал животный, голодный рык.

— Целуй сквозь щель: уста твои так сладки!

Я бросился к «стене», остановился и поцеловал руку. 

— Целую не уста, — простонал я, — дыру в стене!

Все на сцене засмеялись. Уилл Кемп выпрямился.

— Может, вместо уста пещеру? — предложил он моему брату.

— Пещеру?

Кемп сымитировал женский голос, похожий на мой.

— Целую я дыру в стене, — пропищал он, — а не твою «пещеру»!

Опять раздался смех. 

— Так лучше, — согласился мой брат, — но лорда-камергера трудно будет в этом убедить. И его жена не согласится.

— Верно подмечено, Уилл, верно подмечено! — Впервые Уилл Кемп не спорил. — Оставь как есть, — сказал он мне.

Несколько мгновений спустя Уилл Кемп снова задумался о небольшом изменении пьесы. Это была сцена его смерти. Он ошибочно полагал, что Фисба уже мертва, и поэтому снова и снова ударял себя мечом. Его смерть, конечно же, всех рассмешила. Он вонзал меч так часто, так театрально, извиваясь и падая, затем снова поднимался и снова падал. Последние слова Пирам произносил, задыхаясь в смертельных муках.

— Несчастный, умирай... — продекламировал он и остановился, очевидно, потеряв нужные строчки.

Он нахмурился, явно не в силах вспомнить или найти следующее слово. Он хмурился над страницей в поисках слова и молчал, пока, наконец, суфлёр Исайя Хамбл не подсказал ему.

— Там ещё «ай», — Уилл.

— Ай! — взревел Уилл.

И мы все засмеялись, как он и ожидал. Рассмеялся даже мой брат, который мог рассердиться из-за того, что Уилл Кемп переделал его слова. 

— Мы это запишем, — сказал он, — спасибо, Уилл.

— Ага, — произнёс Уилл Кемп, — мы молодцы!

Наши лица горели нетерпением. Пьеса захватила нас, мы знали, что её хорошо воспримут, и уже ожидали смех публики, аплодисменты, волнение зрителей.

А люди за рекой хотели украсть её у нас.

На следующий день пошёл дождь. И через день. Он лил неустанно, заливая потоками улицы и каскадом спускаясь с лондонских крыш. Так похолодало, что на третий день дождь превратился в мокрый снег, его принес кошмарный северный ветер. «Театр» закрыли. Иногда мы играли в плохую погоду, хотя, как правило, старались поскорее закончить, если начинался дождь, но при таких холодных порывах ветра играть было невозможно, и поэтому флаг не развевался над башней, а фанфары не созывали публику на Финсбери-филдс.