— С кого начать? С президента или его врагов? — размышляет сброшенный на парашюте Штирлиц, сидя в придорожном рве. — Начнем, пожалуй, с правительства.

Но, не успел он ступить на полевую тропинку, как из-за кустов выскакивает чеченский джигит и стреляет из автомата в воздух:

— Ты куда? — спрашивает.

— Ну, туда, где правительство, — говорит Штирлиц.

— Лучше не ходи туда, — говорит чеченец. — Знаешь, что там делают с такими, как ты? Бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.

— Ага, ценная информация, — думает Штирлиц и поворачивается в другую сторону, к оппозиции. Но только развернулся, как джигит снова стреляет в воздух и кричит:

— Туда тоже не лезь! Там таких, как ты, тоже сразу бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.

— Так куда же мне идти? — разводит руками Штирлиц. А чеченец ему в ответ:

— Никуда не ходи. Здесь раздевайся!

Я согласился с требованиями Мансура. Дело того стоило. Давясь от бессильной злобы и стараясь побороть дрожь в голосе, заявил, что на очередное изменение договоренностей я уже не соглашусь, денег не хватит. И добавил, что он своими новыми требованиями вынуждает меня сократить свое пребывание в Чечне, что из-за него, из-за его жадности, мне, может быть, придется уехать еще до того, как начнется настоящая война, когда такие как я свидетели будут Чечне особенно необходимы.

Он широко улыбнулся, как расшалившийся баловник, который не может дальше скрывать радости от своей удачной шутки. Протянул руку, как довольный ценой купец, желающий завершить сделку.

— Без обиды?

— Без обиды.

Деревенька Мансура широко и удобно расположилась у реки Аргун, катившейся с гор бурным, гневным потоком и только тут, среди невысоких пригорков и лугов, успокоенной и притихшей. Широкая, плоская равнина, отгороженная с севера зелеными холмами на Тереке, тут резко сужалась и поднималась, как будто внезапно привставала на пальцы, подавленная величием монументальных, скалистых гор.

Деревня производила впечатление зажиточной, и, похоже, такой и была. Во время недавней войны местные старейшины умудрились уговорить россиян не трогать деревню взамен за безопасный проезд по дороге, которая проходила через деревню в сторону гор. Соседи потом корили сельчан, что они, заботясь только о себе и пропуская россиян, облегчили им марш на горные районы и подвергли опасности тамошние аулы.

Как и другие селения, которыми пестрило все предгорье, деревня Мансура выглядела огромной, бесконечной. Но с главной, перерезающей ее пополам дороги казалась вымершей, безлюдной. Одноэтажные кирпичные дома с плоскими крышами прятались за мощными стенами и запертыми наглухо, тяжелыми, чугунными воротами, обычно окрашенными в зеленый цвет. Это за ними, вдали от посторонних глаз, шла настоящая жизнь, там скрывались все тщательно оберегаемые тайны. Пыльная грунтовая дорога, пронизывающая деревню, служила в лучшем случае только местом встреч, местным ареопагом.

Утром, когда мы отправлялись в новый поход, дорога была пустой и тихой. Только у некоторых придорожных лотков можно было встретить 78 девочек в цветастых платках, отправленных матерями за хлебом. За стенами дворов женщины разводили огонь, и сизый, пахучий дым от горящих влажных веток, как туман полз по дороге.

Когда вечером мы возвращались, деревня угасала, как догорающая свеча. Одно за другим вспыхивали светлые квадраты окон. В вечерних сумерках, ловя последние минуты прожитого дня, одетые в черное мужчины заканчивали беседу или, присев на корточки под стенами, молча курили табак. Вырванные из оцепенения фарами проезжающих машин, с трудом пробивались взглядом сквозь наползающий мрак, чтобы разглядеть лица водителя и пассажиров, и если узнавали знакомых, медленно, с достоинством кивали в знак приветствия.

За деревней дорога, до этого прямая и ровная, начинала извиваться среди высоких, желтых трав над рекой. Минуя мост, разрушенный российскими самолетами, переправлялась на другой берег по бетонным плитам, которые жители деревни притащили с соседнего цементного заводика. Дальше дорога бежала среди полей до самого отмеченного старыми вербами края города, где присоединялась к скоростному асфальтовому шоссе, которое на ближайшем распутье разделялось на несколько дорог. Одна из них вела в Грозный, другая в Шали и дальше, до Сержень-Юрта и Ведено, затерянных в зеленых, поросших лесами горах, а еще одна вела ущельем Аргуна среди грозных, царственных вершин Кавказа к границе с Грузией.

Чаще всего мы сворачивали в Грозный. Втискивались в караван помятых, заляпанных грязью машин с потрескавшимися стеклами, похожими на паутину. Они медленно проползали одна за другой, скрипя от старости и непосильной поклажи.

По дороге в столицу, на самом краю изрешеченного снарядами асфальта, в голубом дыму выхлопных газов и пыли боролись за место под солнцем хозяева маленьких, пропахших луком шашлычных. Лоточницы совали в руки проезжающим сморщенные, неаппетитные овощи и фрукты, а мясники в палатках развешивали на гвоздях куски мяса. У придорожных хибар дети стерегли пирамиды огромных стеклянных банок, пластиковых баночек и канистр, наполненных желтоватым бензином, который получали домашним способом в садах и огородах из годами сочившейся из дырявых трубопроводов и скважин нефти, теперь пластом залегавшей под всей околицей.

Когда Мансур бывал в хорошем настроении, говорил, что когда-нибудь, когда не будет больше ни войны, ни торговцев живым товаром, ни торговцев наркотиками, я приеду к нему в гости, просто как старый приятель. Тогда мне не придется платить ни копейки за охрану. Он возьмет меня с собой в долину Аргуна, в горы, на озеро и приготовит шашлыки, такие вкусные и сочные, что я буду его проклинать до конца жизни, потому что ничего вкуснее уже никогда не попробую. И ничто не сравнится с красотой тех гор, ущелий, лесов, перевалов и водопадов.

Его деревня была воротами в долину Аргуна. Сразу же за разрушенным мостом горы как бы сходились, оставляя место только для того, чтобы могла протиснуться стремительная река. Сколько раз мы возвращались в деревню, столько раз Мансур показывал рукой на склонившиеся друг к другу горные вершины.

— Волчьи Ворота, — таинственно шептал он, как будто именно там пролегала магическая граница между добром и злом, уродством и красотой, которую стоит только перейти, чтобы освободиться от забот, наслаждаться свободой, жить полной жизнью. Никогда он меня туда не отвез. Не могу поручиться, что и сам там когда-то был.

Еще обещал, что когда-нибудь, когда не будет войны, поедем высоко в горы, чтобы среди орлиных гнезд отыскать Город Мертвых, каменный некрополь, построенный по образу домов и башен горных аулов.

Башни из камня строили на Кавказе в качестве прибежища и сторожевой крепости для купеческих караванов. Завоевание турками Константинополя и открытие морского пути в Индию стали смертным приговором для Шелкового Пути. В покинутые караванами каменные башни вселились кавказские горцы, устраивая в них свое жилье. Со временем башни из камня стали символом, связующим звеном между прошлым и сегодняшним днем, боевым кличем, мифическим оазисом, в котором можно спастись от угрозы и гибели, наслаждаться чувством безопасности, находить веру в будущее, гордится собственной самобытностью.

— Дед рассказывал мне, что когда-то в башнях вместе жили и люди, и скотина. Земли здесь всегда было мало, она не могла прокормить, люди пасли скот, — бормотал Мансур, время от времени бросая взгляд на внимательно слушавших его Мусу и Омара. — Пастухи загоняли на ночь стада в башни, чтобы уберечь от воров. Но когда подворачивался случай, сами нападали на соседние аулы и грабили их. Если успевали загнать украденных коров, овец или коз в башню и запереть ворота, стадо становилось их законной собственностью.

Самолеты появились на рассвете, когда мы допивали чай. Вылетели неожиданно из-за леса, направляясь прямо на деревню. Летели низко, над самыми крышами и верхушками фруктовых деревьев в садах. Казалось, достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться пальцами до их стальных брюх. Когда они так стремительно приближались к нам, становясь все огромнее и страшнее, хотелось кричать пилотам, чтоб они подняли машины, иначе разобьются о проселочную дорогу.