Ибо, видя безнадежность сопротивления славянским агрессорам, кавказские горцы, с практицизмом, свойственным только народам, которым угрожает уничтожение, приняли защитную окраску. Не имея возможности противостоять, решили приспособиться. Со временем стали страдать болезнью всех покоренных народов. Почувствовали себя хуже своих покорителей и стремились во всем подражать им.

Отказались, отреклись от собственной веры. В коммунистической империи, где вера в Бога считалась порочным суеверием, постыдным пережитком, религия свелась к чисто экзотическому обряду, немодному и абсолютно непригодному в эпоху компьютеров, полетов в космос, индустриализации, глобализации. Никто с претензией на звание человека светского и современного не позволил бы, чтобы его увидели отбивающим поклоны в мечети. Молодые люди, воспитанные в коммунистических школах и университетах, считали религию, и особенно ислам, символом отсталости и упадка.

Кавказские столицы, когда-то центры мысли и искусства, караван-сараи купеческих караванов и места паломничества, превратились в провинцию, в периферию. Старые мечети и медресе закрывали, разрушали или превращали в дома культуры, спортивные залы или продуктовые магазины. Те немногие, что уцелели, оставили в качестве фольклорного музея под открытым небом для развлечения немногочисленных зарубежных туристов.

Стыдливыми и заслуживающими только забвения стали казаться им не только религия, но и традиции и древние обычаи, знаменующие их прошлое и даже родной язык, все охотнее подменяемый русским языком. Лишенные собственной истории, которой не обучали в школах и о которой не позволяли писать научных трудов, жители Кавказа превратились в образцовых Homines sovetici, создание которых и было основной целью коммунистической утопии. Лишенные собственного Бога, истории, памяти, незнающие своих корней, стыдящиеся родного языка и самих себя, они были покорены двукратно, троекратно.

Они охотно спускались со своих гор, но на российских равнинах тоже не чувствовали себя комфортно. Не стали славянами. Но не были уже и давними, верными традициям, горцами.

Не были и правоверными мусульманами.

— Кто же мы? — рождался в глубине души потерянных горцев мучительный вопрос.

Свобода, свалившаяся на них, когда они пребывали именно в таком беспокойном состоянии души, с разбитыми сердцами и полными сомнений головами, означала уничтожение всего, что составляло их прежнюю жизнь. Со дня на день все исчезло. Все понятные авторитеты, привычные указатели пути, все без исключения точки соотнесения. Чувство безопасности и предсказуемости сменилось полным бессилием перед лицом сильнейших и неуверенностью в завтрашнем дне. Привыкшие столько поколений жить под опекой, отученные от какой бы то ни было самостоятельности, лишенные инициативы, теперь они неожиданно вынуждены были на каждом шагу проявлять предприимчивость, совершать свободный выбор и принимать его последствия на себя. Нежданная свобода оказалась для многих слишком трудным вызовом.

У них уже не было Бога, потому что им приказали от него отречься. Они со стыдом покорились этому. Взамен им навязали веру в государство, державу непобедимую и мощнейшую. И вот империя, в величие и вечность которой им пришлось уверовать, как в Бога, как колосс на глиняных ногах на их глазах рассыпалась в прах. А возвращаться к старому Богу было как-то стыдно.

Теперь все то, что им было приказано презирать, снова должно было стать для них источником гордости. Им велели, как людям свободным, вернуться к старому языку и письменности, которых они уже не знали, и забыть те, которыми в последнее время пользовались. Они не могли поговорить с соседями, на родном языке попросить показать дорогу. Не могли прочесть названий улиц, потому что теперь их написали их 31 буквами, которых они не знали, хоть они и определяли их происхождение и идентичность.

Истории родного края тоже не знали, а страна, которую они привыкли считать своей родиной, просто исчезла. Им теперь пришлось жить в государствах, которые в такой форме никогда раньше не существовали, а их границы, искусственно прочерченные на картах московскими стратегами, уже в день их начертания грозили призраком неизбежных соседских войн за землю, водопои, пастбища, залежи ценных минералов.

Межи, проложенные без учета вековых традиций и порядков, разделили и рассорили между собой добрых соседей, развели по разные стороны родственников, а заклятых врагов сделали согражданами. Границы перекрыли пути пастухам, испокон веков перегонявшим по ним свои стада. Теперь, чтобы попасть на пастбище на южном склоне горы или на базар в деревню по соседству, горцам приходилось пересекать государственные границы, брести до официальных пограничных переходов, заполнять бумаги, отвечать на вопросы, оплачивать сборы.

Рядом с Ботлихом не было ни одного пограничного перехода из соседней Грузии. Поэтому, чтобы навестить родственников в Лагодехи, расположенном буквально в двух шагах, на грузинской стороне, ботлихским аварцам приходилось пробираться по ухабистым горным дорогам сначала в Дербент, оттуда в Азербайджан и дальше, в Грузию. Поездка, которая верхом занимала максимум полдня, теперь отнимала трое суток и требовала пересечения двух государственных границ. Преодолевая трудности и преграды, добирались, наконец, до деревушки, где еще недавно чувствовали себя, как дома. Теперь их трактовали, как чужих. И они себя чужими ощущали.

По правде говоря, они себя не слишком уверенно чувствовали и в своих столицах, управляемых в эпоху свободы теми же людьми, что властвовали во времена неволи. Когда-то их называли беями, эмирами, ханами, шамхалами, наибами. Потом, покоренные россиянами, они, не моргнув глазом, стали называть себя секретарями и товарищами, а придворный церемониал заменили коммунистической фразеологией, словечками вассала, обращенными к властелину. Теперь же, тоже без малейших угрызений совести, велели называть себя президентами, премьерами и депутатами, без колебаний меняя коммунистическую фразеологию на демократическую. Новые старые правители ясно давали понять, что от своих новых старых подданных ждут, что они будут так же терпеливо выносить болезненные проявления этой своеобразной шизофрении, что и теперь примут за добрую монету их нынешнюю реинкарнацию.

Независимость не означала свободы или изменения судьбы, просто произошла замена чужого, российского гегемона родимыми тиранами. А у тех свобода ассоциировалась с властью, ничем теперь уже не ограниченной, с полной безответственностью за что бы то ни было.

Партийные комитеты, мало чем отличавшиеся от дворов эмиров и ханов, теперь становились парламентами и дворцами президентов. Их хозяева повторяли вслед за Киплингом «Восток есть Восток, а Запад — есть Запад, они никогда не встретятся друг с другом». Эти ложно толкуемые слова служили коронным и почти всегда эффективным аргументом всем приверженцам двойных стандартов.

Как-то в узбекской столице, Ташкенте, я встретил Ядгара Обида, поэта, принесшего свое искусство в жертву на алтарь политики. Он не был похож на поэта. Ни на революционера. Коренастый и мускулистый, напоминал скорее борца, много лет назад завершившего свою профессиональную карьеру. В его монологе настойчиво сквозил мотив страха и безнадежно исчезающего времени.

— Не успеем, — повторял он. — Если империя распадется уже завтра, свобода, которую нам подарят, будет означать только свободу для тиранов. Если мы не успеем стать свободными людьми до заката эпохи неволи, останемся рабами в начале эпохи свободы.

Он перестал писать стихи, чтобы отдать свое время, талант и энергию священному делу перестройки Узбекистана из покоренной, униженной и отсталой провинции в современное, свободное гражданское государство. Он доказывал, (что тогда звучало парадоксально и несколько анахронично), что во благо узбеков, а также таджиков, казахов, туркмен, азербайджанцев, армян, грузин и кавказских горцев, империя должна попытаться по примеру других, например, французской или британской, совершенствовать себя, хоть немного осовремениться накануне своего распада, что подготовило бы покоренные народы к свободе.