Ты, конечно, воспользуешься этим случаем, чтобы высмеять меня и сострить насчет меня и моего пня. Но в самой глубине души ты, как в этом случае, так и во всем остальном, сознаешь, что преимущество на моей стороне. Конечно, я не принимаю в расчет, что у меня нет такого множества буржуазных познаний и что я не студент, хе-хе! Но что касается лесов и полей, то ты ничему уже больше не можешь научить меня, я чувствую их так, как ни один человек.

Случается, что я сбиваюсь в лесу с пути и блуждаю. О да, это случается. Но в таких случаях я не начинаю без толку кружить на месте и плутать тут же чуть не у самых дверей своего жилища,- так делают дети города. Может случиться, что я заблудился на расстоянии двух миль от своей землянки, далеко от берега реки, да к тому же в пасмурный день, когда идет густой снег и когда по небу нельзя различить ни севера, ни юга. Тут приходится пускать в ход свою способность различать всевозможные признаки на тех или иных деревьях, по верхушкам сосен, по коре лиственных деревьев, по мху, который растет у корней деревьев, по наклону ветвей, растущих с северной стороны и с южной, по камням, которые обросли мхом, по сети жилок на листьях. По всем этим признакам я легко нахожу дорогу, если только светло.

Но если начинает смеркаться, я сейчас же покоряюсь, так как знаю, что дорогу искать придется только на другой день.- Господи, как же я проведу ночь?- говорю я самому себе. И вот, я брожу и туда и сюда, до тех пор, пока не нахожу себе теплого местечка; лучше всего в таких случаях укрываться гденибудь под навесом скалы, куда не проникает ветер. Сюда я приношу охапку ветвей, плотно застегиваю свою куртку и устраиваюсь поудобнее. Тот, кто не испытывал этого, не знает, какое высокое наслаждение испытываешь в такую ночь, скрываясь в укромном уголке среди густого леса. Чтобы заняться чемнибудь, я закуриваю трубку, но так как я очень голоден, то курение мне неприятно, и я беру в рот немного табаку, жую его и размышляю о чем-нибудь. А снег все идет, но я укрыт от него; а если мне везет и ветер дует с надлежащей стороны, то перед самым моим навесом вырастает снежный сугроб, который придвигается все ближе и ближе ко мне и, наконец, превращается в стену, доходящую до самой крыши моего прибежища. Тогда я спасен, я могу спать или бодрствовать, как мне угодно; я не рискую отморозить себе ноги.

К моей землянке пришли двое людей. Они шли быстро, и один из них крикнул мне уже издали:

- Здравствуйте! Не проходил ли тут мимо один человек?

Мне не понравилось лицо незнакомца, да и к тому же я вовсе не был его слугой, и вопрос его был глупый.

- Мало ли кто здесь проходит. Вы, вероятно, хотели спросить, видел ли я вчера проходившего здесь человека?

Только и узнал он от меня!

- Я хотел сказать то, что сказал,- ответил с раздражением человек.- К тому же имейте в виду, я спрашиваю вас в качестве должностного лица.

Вот как! У меня не было больше никакого желания разговаривать с ним, и я залез к себе в землянку.

Двое незнакомцев последовали за мной. Лэнсман состроил важную рожу и спросил:

- В таком случае, видели ли вы вчера проходившего здесь человека?

- Нет,- ответил я.

Оба посмотрели друг на друга, как бы советуясь, и немного погодя они вышли из хижины и снова отправились в село.

Я подумал: что за усердие в исполнении своих обязанностей у этого лэнсмана, сколько в нем пошлости! Он, конечно, получит особое вознаграждение за поимку вора, к тому же на его долю выпадет честь совершить великий подвиг. О, все человечество должно было бы усыновить этого героя, ибо он - образ и подобие самого человечества! Где же кандалы? Он должен был бы позвякать ими немного, держа их в протянутой руке, наподобие шлейфа амазонки, чтобы у меня волосы дыбом стали от сознания его могущества и того, что он имеет право надевать кандалы. Но ничего этого не было.

И что за купцы, что за торговые короли в настоящее время! Они в одно мгновение замечают пропажу того, что один человек мог унести в своем мешке, и заявляют об этом лэнсману.

С этого времени я с нетерпением начинаю ожидать весны. Моя землянка находится слишком близко от людей, и я принимаю решение выстроить себе другую, как только оттает почва. Я уже выбрал себе местечко в лесу по другую сторону реки; там мне будет хорошо. Оттуда три мили до села и три через горы.

Кажется, я сказал, что живу слишком близко от людей? Да простит мне бог, вот я уже несколько дней делаю маленькие прогулки в лес, громко здороваясь с деревьями и делаю вид, будто нахожусь в обществе людей. Если я представлю себе, что передо мной мужчина, то я веду с ним долгий и содержательный разговор, а если я воображаю, что вижу женщину, то становлюсь очень галантным и говорю: «Позвольте, фрекен, помочь вам нести ваш мешок». Раз как-то я встретил молоденькую лапландку, я стал осыпать ее комплиментами и выразил желание нести ее меховую кацавейку, если только она снимет ее и согласится идти голая. Да, так-то.

И я вовсе не нахожу больше, что живу слишком близко от людей, боже упаси. Да и навряд ли я выстрою новую землянку в более отдаленном месте.

Дни становятся длиннее, и я ничего не имею против этого. В сущности, зимою мне приходилось плохо, и я учился укрощать свой нрав. Это отняло у меня немало времени, а иногда стоило большого напряжения воли, так что, по правде сказать, мое самовоспитание обошлось мне довольно-таки дорого. По временам я бывал излишне суров к себе. Вон лежит хлеб,- говорил я самому себе,- и это меня ничуть не трогает, я к этому привык. В таком случае ты не увидишь хлеба в течение двенадцати часов, тогда он произведет на тебя впечатление,- говорил я и прятал хлеб.

Зима прошла.

Это были тяжелые дни? Нет, хорошие дни. Моя свобода была так велика, я мог делать что угодно, и я мог думать, о чем хотел, я был один, словно медведь в лесах. Но даже в самой чаще лесной ни один человек не может громко произнести слова, не осмотревшись по сторонам,- лучше идти и молчать.

Некоторое время утешаешь себя мыслью о том, что это чисто по-английски быть немым, что в молчании есть нечто царственное,- так, по крайней мере, утешаешь себя. Но наступает день, когда это становится невыносимым, язык как бы пробуждается, начинает потягиваться, и вдруг рот раскрывается и из него вырываются какие-нибудь бессмысленные, идиотские слова: «Кирпича в замок! Сегодня теленок здоровее, чем вчера!» И эту ерунду орешь во все горло, так что слышно на четверть мили кругом. Но после этого вдруг останавливаешься, и тебя охватывает какое-то жгучее чувство, словно тебя больно ударили. Ах, если бы можно было продолжать это царственное молчание! Однажды случилось, что почтарь, ходивший за почтой через горы раз в месяц, попался мне навстречу, как раз, когда я крикнул: «Что?»- спросил он меня издалека. «Берегись, ты, там у меня заложены мины»,- ответил я, чтобы какнибудь отделаться от него.

Однако, по мере того, как дни становились длиннее, во мне росло и мужество; вероятно, действовала весна, я чувствовал в себе какое-то таинственное возбуждение и уже перестал бояться криков. Когда я варю себе пищу, я нарочно гремлю посудой и пою во все горло. Пришла весна.

Вчера я стоял на горе и смотрел на зимний лес. Он совсем изменился, он стал серым и жалким, и теплые солнечные лучи уже успели примять снег, потерявший свою девственную белизну. Повсюду валяются иглы, в молодняке они лежат целыми грудами, напоминая каракули, которыми испещрена спина рыбы. Всходит луна, там и сям на небе зажигаются звезды, меня охватывает дрожь, мне немного холодно, но так как в землянке мне делать нечего, то я предпочитаю стоять и мерзнуть, пока это можно выносить. Зимой я не делал таких глупостей, тогда я сейчас же шел домой, как только начинал чувствовать озноб. Но теперь мне все это надоело. Ведь пришла весна! О, что за ясное и холодное небо! Оно широко раскрыло свои объятия всем звездам. На необозримом небесном пространстве, напоминающем ниву, рассыпано целое стадо светил, они такие маленькие и мерцающие, они напоминают крошечные бубенчики и, когда я пристально смотрю на них, то мне чудится, будто я слышу звон тысячи маленьких бубенчиков. Да, все дает моим мыслям определенное направление: я думаю о весне и о зеленых лугах.