– Ничего, где наша не пропадала, – бодро сказал Гуча, заскакивая в первый же гастроном.

Но к их разочарованию, он оказался разграбленным вчистую. Ветер трепал в разбитых витринах остатки гирлянд. Должно быть, магазин разгромили как раз под новый год.

– Ну а как ещё могло быть, – не пал духом Гуча, – если случилась такая война?.. – И упрямо устремился дальше.

Бур, который во всём доверял другу, семенил следом и конечно, страшно устал. Шлем, который ему мешал, он бросил на мостовой, там же оставил нагрудный подсумок со всеми магазинами, решив, что на обратном пути захватит всё скопом. Хотел оставить ещё и автомат, однако не решился, вспомнив суровое лицо старшего лейтенанта Берзалова. Всплыло оно перед его внутренним взором, и Берзалов строго погрозил ему пальцем: мол, не балуй! За потерю личного оружия, знаешь, что бывает? Могут без причинного места оставить. От этих страшных мыслей Бур хотел было тут же повернуть назад, но словоохотливый Гуча привёл следующий аргумент:

– Летёха наш что?.. – многозначительно спросил он, поглядывая свысока на семенящего Бура.

– Что?.. – не понял Бур.

– Летёха наш за звездочку пупок рвёт! А мы?..

– А мы чего?.. – простодушно удивился Бур и даже остановился, чтобы подумать, но ничего путного не придумал.

Ему и в голову не приходили критические мысли в отношении непосредственных командиров. Служит рядовой Бур, ну и служит наравне со всеми, чего себя лишними вопросами изводить? А дерут его, потому что хотят сделать из него человека.

– А кто, братишка, – назидательно спросил Гуча, – нашими жизнями зазря рискует? – И добавил, не стесняясь собственных убеждений. – Задарма. Можно сказать, за спасибо живёшь, и заметь, исключительно добровольно. Ну не дураки ли мы?

А ведь правда, впервые задумался Бур. Я ведь даже присяги не давал. Поймали под Волоколамском, дали в руки автомат, и вперёд, служи отчизне.

История Бура была такова. За три дня до войны надумал он вдруг поехать в тетке в Санкт-Петербург. Где-то на середине пути между Москвой и северной столицей поезд остановили и всех пассажиров без объяснения высадили прямо в лесу, где волки водятся. Упрямый Бур решил двигать дальше пешком, но первая атомная атака, как и все последующие, застала его в крохотной деревушке. Там он и просидел в погребе, когда стало очевидно, что идти некуда: назад – далеко, да и Донецк к тому времени тоже стал термоядерной пустыней, а в Санкт-Петербург – бессмысленно. Ну а потом его забрили, и встреча их в Гучей вылилась в грандиозную попойку на какой-то автомобильной свалке, где они прятались от старшего прапорщика Гаврилова и где приняли на душу по бутылке страшно вонючего самогона, а закончили в гаражной каптерке у Петра Морозова портвейном «агдам» – напитком редким, благородным, можно сказать, коллекционным, от которого, правда, последующие три недели они могли питаться лишь одной манной кашей.

– Странно получается… – неуверенно согласился он.

– А чего там думать! – воскликнул большой Гуча. – Значит, служба твоя сплошная профанация, – снова ввернул он изящное слово, и глаза его наполнились лучистым светом, потому что он вспомнил о своём журналистском предназначении.

– Какая профанация?.. – удивился Бур.

Он, может быть, и дружил с Гучей только из-за его способности к нестандартному мышлению.

– Профанация идеи! – потыкал для убедительности пальцев в небо Гуча. – Мамой клянусь!

Почему-то он решил, что так себя должен вести главный редактор армейской газеты: смело, не оглядываясь в жизни ни на кого.

– Какой идеи? – уточнил Бур, потому что во всём любил ясность.

– Принципа добровольности служения родине.

– А мы что ей не добровольно служим?! – всполошился Бур и с уважением посмотрел на друга, который раскрыл ему глаза на суть явлений, о которых он даже не задумывался.

– Добровольно-принудительно, братишка.

– А я думаю, чего меня гнетёт?.. – растерянно произнёс Бур, который не привык задумываться о природе вещей и ума. – Ты прямо мне глаза открыл, – признался он, невинно моргая белесыми ресницами.

– Я тебе ещё не то открою, – радостно пообещал Гуча, и лицо у него, как всегда, было страшно несерьезным, можно сказать, лукавым от предчувствия выпивки. – Значит, мы имеем полное моральное право расслабиться на полную катушку.

– Имеем, – беспечно согласился Бур, как обычно попадая под влияние своего друга-великана.

Следующим магазином, который находился на площади с клумбой в центре, был многоэтажным супермаркетом, толстенные двери в который оказались вчистую разбиты, как были, прочем, разбиты и витрины на первом и втором этажах.

– Я всё понимаю, – нравоучительно произнёс Гуча, воззрившись на всё это, – война, напасть несусветная, женщин дне с огнём не найдёшь, но зачем стёкла-то бить?

– Власти нет, – бессмысленно хихикнул Бур, поднял камень и тоже разбил ближайшую витрину, мстя таким образом за все свои унижения и за то, что его забрили в солдаты.

Осколки засверкали под зеленоватым солнцем и дождём разлетелись по мостовой.

– Ты дурак, что ли? – осведомился Гуча и внимательно посмотрел на Бура. – Мама не одобрила бы.

– Нет… А чего?.. – уточнил Бур, глядя на друга своими светлыми беспечными глазами, в которых не отражалось ни тревоги, ни страха.

Вот за эти качества Гуча и любил Бура. Нравились ему люди с внутренним содержанием. А то, что говорил там всякое о Буре старший лейтенант Берзалов, всё это неправда. И плевал я на него, самонадеянно думал Гуча.

– А если кто-то услышит?

– Не услышит, – уверенно ответил Бур, и, как оказалось, был глубоко неправ.

После этого они прошествовали внутрь. Супермаркет был тоже разграблен с особым ожесточением. Остались лишь голые стены и всё то массивное, что нельзя было сдвинуть с места, не говоря уже о том, чтобы опрокинуть. А всё остальное в виде завалов из прилавков, стеллажей и гондол, которые приходилось обходить стороной, громоздилось в торговом зале хаотичными кучами. Жирные, наглые крысы шныряли под ногами. Что-то всё ещё догнивало по углам, и вонища стояла несусветная. К тому же в супермаркете царил полумрак, и Буру стало страшно.

– Ничего здесь нет… – упавшим голосом сказал он. – Пошли отсюда, нас уже, наверное, ищут.

Ему вдруг захотелось оказаться в бронетранспортёре, где так уютно и всё обжито, а главное – спокойно и надёжно. Даже старший лейтенант Берзалов в этот момент показался Буру даже очень симпатичным командиром, который, если и наказывал, то исключительно по делу. А как же ещё иначе нас, дураков, учить, иначе нельзя.

– Стой, братишка, – приказал Гуча, доставая фонарик, и добавил непререкаемым тоном. – Я за стакан местной араки богу душу отдам.

Путаясь ногами в мусоре и звеня бутылочными осколками, они полезли на второй этаж. Нюх у Гучи на алкоголь был отменным, потому что он точно привёл его в один из не разграбленных кабинетов аж на самом пятом этаже. Ударом ноги Гуча выбил дверь, и они увидели бар, полный самых вкусных и самых замечательных напитков, какие только могут быть на свете. Закуски только не было.

– Я буду джин, – объявил Гуча и схватил бутылку «Gordon’s dry gin».

– А я буду коньяк, – решил не отставать Бур и схватил бутылку «Martell».

Гуча так спешил, что не мог дождаться, когда его руки открутят колпачок на бутылке, поэтому он просто отбил горлышко стволом автомата и опрокинул содержимое в глотку.

Бур, который не умел так радикально обращаться со стеклянной посудой, довольствовался стандартной процедурой, то есть он открыл бутылку естественным образом и приложился к ней как раз в то самый момент, когда Гуча закончил вливать себя джин и отшвырнул бутылку в угол. Бутылка разбилась о стену, и на ней осталось крохотное мокрое пятно.

– Вот так-то, братишка! – сказал, отдуваясь, Гуча, закурил, выбрал себе бутылку отечественной водки и уселся в кресло рядом с баром.

Бур попытался повторить подвиг своего друга, но коньяк, вместо того чтобы преспокойно лечь в желудок и закончить там своё существование, почему-то полился по губа и подбородку. Бур поперхнулся и долго кашлял, очищая лёгкие. Глаза его налились кровью и стали похожими на глаза окуня, которого силком вытащили из холодных глубин моря.