Один из штатских — маленький человечек с черной бородой и весьма примечательным носом, который, судя по размерам, должен был украшать какое-нибудь другое лицо. Второй — светловолосый юноша, наверное, недавно прибывший на Филиппины; с этим последним францисканец о чем-то горячо спорит.

— Вы еще увидите, — говорит монах, — поживете здесь месяца два, и убедитесь в моей правоте: одно дело писать указы там, в Мадриде, другое — сидеть на Филиппинах!

— Однако…

— Я, например, — продолжает отец Дамасо, возвышая голос, чтобы не дать собеседнику вставить слово, — я кручусь и верчусь здесь уже двадцать три года и знаю, что говорю. Меня не собьете никакими теориями и рассуждениями, я хорошо разбираюсь в индейцах[14]. Едва успел я приехать в эту страну, меня назначили в один маленький городок. Я тогда еще плохо говорил по-тагальски[15], но уже исповедовал женщин, и мы прекрасно понимали друг друга. Они меня так полюбили, что когда через три года меня перевели в другой городок покрупнее, где умер священник-тагал, все женщины ревели, осыпали меня подарками, провожали с музыкой…

— Но это как раз и показывает…

— Постойте, постойте! Не спешите! Мой преемник пробыл там меньше, чем я, а когда уезжал, его провожали еще лучше, плакали еще больше и музыка играла громче, а ведь он бил их сильнее и увеличил плату за требы почти в два раза.

— Однако, позвольте мне…

— Более того, в городке Сан-Диего я пробыл двадцать лет и только несколько месяцев назад я его… оставил (тут отец Дамасо заметно помрачнел). Двадцати лет вполне достаточно, — против этого никто не станет возражать, — вполне достаточно, чтобы узнать народ. В Сан-Диего шесть тысяч душ, и я знал каждого жителя так, словно сам родил его и выходил: знал на какую ногу хромает этот, на какую мозоль жалуется тот, с кем путается та или иная девка, кто настоящий отец ребенка и так далее, ибо я исповедовал там каждую тварь и они не смели увильнуть от исполнения своего святого долга. Пусть Сантьяго, хозяин дома, скажет, правду я говорю или нет; у него там много земель, как раз в этом городишке мы с ним и подружились. Так вот, поглядите, каков здешний индеец: когда я уходил оттуда, меня провожали всего несколько старух и кое-кто из братьев-терциариев[16], и это после двадцати-то лет!

— Но я не понимаю, какое это имеет отношение к отмене табачной монополии! — вставил светловолосый, воспользовавшись паузой, пока францисканец опрокидывал в горло рюмку хереса.

Отец Дамасо от неожиданности едва не выронил рюмку из рук. Секунду он молча взирал на юношу.

— Как же так? Как же так? — наконец воскликнул он с изумлением. — Да неужто вы не видите того, что ясно как божий день? Все это неоспоримо доказывает, сколь неразумны реформы наших министров!

На этот раз был поражен светловолосый; лейтенант нахмурил брови, маленький человечек покачал головою, не то одобряя слова отца Дамасо, не то опровергая их. Доминиканец же только повернулся спиной ко всем.

— Вы полагаете?.. — весьма серьезно промолвил молодой человек, глядя с любопытством на монаха.

— Полагаю ли? Да, верю, как в Евангелие! Индейцы необычайно ленивы.

— Извините, что я вас прерываю, — сказал юноша, понижая голос и придвигая ближе свой стул. — Вы произнесли одно слово, которое меня заинтересовало. Действительно ли существует врожденная леность индейцев или происходит то, о чем говорит один путешественник-иностранец: этой их леностью мы якобы оправдываем свою собственную нерадивость, свою отсталость, свою колониальную систему? Он, правда, говорил о других колониях, населенных людьми той же расы…

— Ха! Завистники! Спросите-ка у сеньора Ларухи, он тоже знает страну, спросите-ка у него — есть ли на свете более невежественный и ленивый народ, чем эти индейцы!

— В самом деле, — ответил маленький человечек, оказавшийся тем, на кого сослался монах. — Нигде на земле вы не встретите большего ленивца, чем здешний индеец, нигде!

— Ни большего нечестивца, ни большего наглеца!

— Ни большего невежды!

Светловолосый юноша с беспокойством оглянулся.

— Сеньоры, — сказал он тихо, — мне кажется, мы находимся в доме индейца. Эти сеньориты…

— Ну, не будьте слишком щепетильны! Сантьяго не считает себя индейцем, к тому же его здесь нет, впрочем… хотя бы и был. Это у вас обычные страхи всех вновь прибывших. Погодите, пройдет несколько месяцев, и вы измените свое мнение, когда побываете на здешних праздниках и байлуханах, поспите на циновках и поедите тинолы.

— Тинола — это, наверное, какой-нибудь фрукт, вроде лотоса? Он что… тоже как бы… отшибает память у людей?

— Это ни лотос, ни лотό, — рассмеялся отец Дамасо. — Вы, любезный, пальцем в небо попали. Тинола — это похлебка из курицы с тыквой. Сколько времени вы уже здесь?

— Четыре дня, — ответил юноша несколько обиженно.

— Приехали сюда служить?

— Нет, сеньор; я приехал по своей воле, чтобы познакомиться со страной.

— Ну и чудак! — воскликнул отец Дамасо, глядя на него с любопытством. — Приехал по своей воле ради такой чепухи! Дивное диво! Когда есть столько книг!.. Только имей голову на плечах… Этого вполне достаточно, чтоб вот такие толстые книги писать! Только голову на плечах имей…

— Вы сказали, ваше преподобие, — вмешался вдруг доминиканец, — что вы двадцать лет пробыли в городке Сан-Диего и покинули его… Вашему преподобию, верно, не понравился город?

Услышав вопрос, заданный самым естественным, почти небрежным тоном, отец Дамасо вдруг утратил веселое расположение духа и перестал улыбаться.

— Нет! — буркнул он и резко откинулся на спинку кресла.

Доминиканец продолжал с еще более безразличным видом:

— Должно быть, тяжело оставлять город, в котором пробыл двадцать лет и который знаешь вдоль и поперек, как собственную рясу. Мне, например, жаль было покидать Камилинг, хоть я прожил там всего несколько месяцев, однако высшие власти распорядились так во благо ордена… и для меня вышло тоже к лучшему.

Впервые за весь вечер лицо отца Дамасо стало очень серьезным. Он вдруг ударил кулаком по спинке кресла и, шумно вздохнув, воскликнул:

— Либо есть церковь, либо ее нет! Вот что. Либо священники свободны, либо нет! Страна погибает, она уже погибла! — И он еще раз стукнул но креслу кулаком.

Все гости обернулись в изумлении; доминиканец откинул голову назад и взглянул на него из-под очков. Оба иностранца, гулявшие по залу, на миг остановились, переглянулись с легкой усмешкой.

— Он расстроился потому, что вы не назвали его «ваше преподобие»! — прошептал на ухо светловолосому юноше сеньор Ларуха.

— Что вы хотите сказать, ваше преподобие? Что с вами? — спросили доминиканец и лейтенант одновременно, однако различным тоном.

— Потому-то и обрушиваются на нас громы небесные! Правители наши поддерживают еретиков против служителей господа бога! — продолжал францисканец, потрясая своими огромными кулаками.

— Что вы хотите сказать? — снова спросил, нахмурив брови и приподнявшись со стула, лейтенант.

— Что я хочу сказать? — повторил отец Дамасо, повышая голос и глядя лейтенанту прямо в глаза. — Я говорю то, что хочу сказать! Я… я хочу сказать, что если священник выбрасывает с кладбища труп еретика, никто, даже сам король, не имеет права вмешиваться. А этот генералишка, этот генералишка!.. Наказание божие!..

— Падре, его превосходительство — королевский наместник! — вскричал военный и вскочил на ноги.

— Не знаю ни превосходительства никакого, ни наместника королевского! — ответил францисканец, тоже вставая с кресла. — В другие времена этого наместника спустили бы с лестницы, как это однажды сделали наши братья с нечестивым губернатором Бустаменте[17]. Да, то были времена истинной веры!

— Предупреждаю вас, что я не позволю… Его превосходительство представляет здесь его величество короля!