Но Айдан знал, куда отправляться на охоту. Убийца был послан из Масиафа; и в Масиаф убийца непременно должен был вернуться.

Айдан больше не притворялся, что ест. Его племени не нужно было много еды для поддержания жизни, и даже это количество было больше того, чем он мог бы съесть сейчас. Гости безмолвствовали, как и подобало на похоронах, но выглядели они весьма голодными и жаждущими вкусить вина, привезенного из Вифлеема. За верхним концом стола леди Маргарет ела и пила весьма умеренно и спокойно. Тибо, достаточно юный, чтобы найти утешение в слезах и дружеской поддержке, ел так, словно у него несколько дней во рту не было ни крошки. Возможно, так оно и было. Он изредка поглядывал в сторону Айдана, и прикосновение его сознания было подобно ладони на плече принца.

Так же он чувствовал себе с Герейнтом. Это было не обожание, ничего столь глупого. Это было родство, более глубокое, нежели кровное.

Это был дар. Айдан не желал этого дара; это не в силах было заполнить образовавшуюся пустоту. Но он не мог отвергнуть его, как отстранился от Герейнта.

Воздух был спертым. Так много человеческих тел, так много человеческих мыслей, давящих на него. Он поднялся, слегка неуклюже, пробормотав что-то. Леди Маргарет склонила голову. Ее глаза были устремлены куда-то поверх голов. Она терпела эти церемонии, потому что должна была делать это. Должен был и он, если хотел соблюсти приличия, но это уже было сверх его сил. Он низко поклонился и вышел.

Айдан мог бы укрыться в отведенной ему комнате, но для него там было слишком душно. Он вышел во внутренний двор и принялся расхаживать там, не особо заботясь о том, как это выглядит и кто может увидеть это. От того, чтобы начать бросаться на стены, его отделял только тоненький слой здравого рассудка.

Те, кто наблюдал за ним, не задержались надолго. Возможно, они испугались его. Но один из них остался стоять в тени, настолько же недвижный, насколько беспокоен был Айдан, и постепенно эта неподвижность передалась и принцу. Он решил, что оставшийся был монахом: бенедиктинец, закутанный в черное. Но под одеянием на нем была кольчуга, а на груди — крест, строгие прямые линии святого символа, снежно-белые на черном.

Госпитальер. Жиль, так его звали. Он не был тем, кем хотел выглядеть перед Айданом. Он был безукоризненно опрятен, тонзуру его обрамляли коротко подстриженные волосы, борода была длинной, но хорошо ухоженной. Она старила его, и возможно, именно для этого предназначалась: вряд ли он мог быть много старше тридцати.

Глаза госпитальера слегка расширились, когда Айдан остановился прямо перед ним. Чары спали, обнажая истинную сущность Айдана. Принц не собирался ни восстанавливать их, ни как-то иначе одурманивать этого человека, был ли он слугой Церкви или нет. Жилю хватало сарацинов, если ему нужно было на кого-то охотиться. Один-единственный чародей для него не был добычей.

— Итак, — сказал госпитальер без приветствий и притворства, — это правда — те истории, которые я слышал.

Айдан обнажил в усмешке зубы, более длинные и острые, чем человеческие.

— И что же это за рассказы, святой брат?

— Я полагаю, вам нет нужды задавать вопросы, мой принц, — ответил госпитальер. Он прислонился к стене и со спокойной полуулыбкой сложил руки на груди. — Эти истории гласят, что вы точная копия вашего брата-короля, что вы походи, как человек и его отражение в зеркале.

— Почему бы и нет? Мы близнецы. Это само по себе сила, как утверждают старухи.

— И вы оба — левши?

Айдан удивленно хмыкнул. Этот монах-воин начал нравиться ему.

— Да, мы оба. Как вы узнали?

Синие глаза блеснули.

— Никакого волшебства, мой господин. Я видел вас в зале. Вы должны приучиться есть правой рукой, если вы намереваетесь отправиться к неверным. Они очень нехорошо принимают людей, которые делают иначе.

— Почему?

— Согласно учению их Пророка. Оно предопределяет малейшее движение. Правая рука, гласит оно, предназначена для того, чтобы ею есть и свершать иные праведные поступки. Левая — для того, чтобы наносить удар и отдавать дьяволу причитающееся ему.

— И что же, они все сражаются левой рукой?

— О нет, — ответил госпитальер. — Война священна, так же, как молитва. Кровь неверных — их Святое Причастие.

— Что заставляет вас думать, будто я собираюсь участвовать в ритуалах неверных? Я намерен убивать их, а не обедать с ними.

Глаза госпитальера остановились на кресте, который носил Айдан: кроваво-красный на черном, символ крестоносца.

— Весьма благочестивые чувства. Из вас выйдет прекрасный тамплиер.

— А примут ли они меня?

— Бедные Рыцари Соломонова Храма примет любого, кто пылает гневом против сарацинских отродий.

Айдан отметил, что тот не сказал «любого человека».

— Вы, госпитальеры, несомненно, более разборчивы.

— Возможно, менее рьяны. Нашей заботой является не только война, но и ее последствия. Мы ухаживаем за больными и ранеными, мы делаем все, что можем, дабы принести неверным свет истинной веры.

Айдан снова принялся расхаживать по двору. Госпитальер пристроился рядом. Он был чуть меньше ростом, но ходил достаточно быстро, хотя и прихрамывая.

— Рана? — осведомился Айдан.

Тот небрежно повел плечом.

— Небольшая, но пришлась в довольно неудачное место. Я уже излечился.

— Что, было сражение?

— Здесь всегда что-то происходит. У Сирии теперь новый султан. Мы заключили с ним перемирие, но…

— Вы заключили перемирие с сарацинским султаном?

Жиль улыбнулся, почти без насмешки.

— Вы потрясены, принц? Вы думаете, это была сплошная священная война без передышки? Сами короли Иерусалима заключали богопротивные договоры со своими врагами; они, как известно, настраивали сарацинов против сарацинов, и принимали сторону сильнейшего.

Айдан действительно был потрясен такой гнусностью, хотя по сравнению с тем, что порою творилось на далеком Западе, она и могла показаться невинной.

— Ну да, короли. Короли делают то, что должны делать. Но

Церковь есть Церковь, а сарацины — неверующие.

— Они тоже люди, и они живут вокруг нас. Мы делаем то, что должны. Мы отстаиваем Гроб Господень. Мы готовы сделать все, что угодно — не впадая, конечно, в смертный грех — дабы продолжать отстаивать его и дальше.

Айдан медленно кивнул. Это он мог понять.

— А вы? — спросил госпитальер. — Вы прибыли сюда ради святости или ради сражений?

— Ради того и другого, — ответил Айдан. — И ради моего родственника, который приехал сюда раньше меня.

— Вы любили его.

Со стороны чужака такие слова были дерзостью.

— Он был моим родственником.

Наступило молчание. Айдан продолжал ходить, но уже медленнее, спокойнее.

— Масиаф примыкает к землям госпитальеров, — сказал Жиль, — а кое-кто утверждает, что он находится на этих землях.

Айдан резко остановился.

Жиль отступил на шаг, но продолжал достаточно спокойно:

— Он находится поблизости от владений нашего замка Крак. Его владыка как-то решил убедиться, что мы знаем границы наших владений.

— Зачем вы говорите мне это?

Госпитальер побледнел настолько, насколько ему позволял загар.

— Шейх аль-Джабал — не вассал нашего Ордена. Он не платит нам дани, хотя тамплиеры пытались принудить его к этому, и таким образом заслужили его враждебное отношение. Но, быть может, мы можем что-либо сделать, дабы взыскать возмещение за это убийство.

— Почему? Разве вы в ответе за это?

— Видит Бог, — сказал Жиль, — что мы тут ни при чем. Наш путь — открытое и честное сражение, против настоящего врага. А лорд Герейнт в любом случае был другом Рыцарей Госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского.

Айдан ослабил хватку воли: не было подвигом направлять ее против того, кто знал его не с самой плохой стороны. Он мог понять проявления доброй воли, даже если они преследовали целью выгоду. Он не мог улыбнуться, но кивнул, учтиво склонив голову.

— Я запомню, — сказал он.