Этот город не признавал осторожности. Священный горний Иерусалим принимал всех, кто входил в него. Даже таких, как Айдан; даже его силу, бывшую просто слабым огоньком по сравнению с сияющим пламенем святости. Но это не унижало Айдана. Здесь, где он был столь малым созданием, его огонь горел лишь ярче. Айдан вновь вздохнул, наполовину счастливый, наполовину исполненный священного трепета, и окунулся в этот ореол святости.

С камнем нельзя объясниться. Джоанна могла плакать, злиться, бушевать; Ранульф все равно сидел неподвижно, не замечая ее, не замечая вообще ничего, кроме того, что хотел замечать. В тех редких случаях, когда он расположен был говорить, он отвечал ей одним лишь словом. «Женщина», — говорил он, поднимаясь и оставляя ее наедине с ее бессвязными обвинениями.

Он забрал у нее ее сына. Аймери должен был получить воспитание, целиком соответствующее замыслам его отца, и потому ему было не место у материнской груди. Ранульф не видел причины, по которой она могла бы протестовать. У нее были служанки и пажи, которых она могла воспитывать, и он предполагал, что она произведет на свет нового наследника так скоро, как только это позволяет Бог. Разве это не то, для чего она была рождена? Разве это не то, для чего он взял ее в жены?

Он вернулся к своим обязанностям. Она чувствовала боль во всем теле после долгого пребывания в седле на длинном пути от Акры до Иерусалима, после тяжелой беременности, вынуждавшей ее не покидать дома, после трудных родов. Она чувствовала душевную боль от разлуки с Аймери и от тех вестей, которые получила сразу по приезде в город. Герейнт умер от рук ассасинов, умер и был похоронен: это было достаточным потрясением, чтобы лишиться чувств. Она и лишилась их, хотя осталась в сознании: она не могла даже плакать.

И здесь был Ранульф; он отослал прочь ее служанку и пажа, не позаботившись даже снять дорожную одежду. Он не мылся месяц, и она чувствовала запах его тела через всю комнату. Он сбросил штаны и рубашку, даже не взглянув в ее сторону. Она уже усвоила, как мало пользы в том, чтобы цепляться за покрывало и протестовать.

Когда она выходила замуж, то считала его благородным человеком. Он уже несколько отяжелел, но был хорошо сложен, волосы его уже начали редеть, но вились по-прежнему, и были редкого оттенка настоящего франкского золота. Его тело состояло из сплошных мышц, и было налито силой благодаря охоте и турнирам. Он носил благородное имя, имел значительное состояние, нажитое благодаря отваге в войнах, и у него не было иных наследников кроме тех, которых должна была родить ему она. Он должен был стать ей великолепной парой.

Кровать затрещала под его весом. Он по-прежнему не глядел на нее. Он поступал так уже очень долго, с тех пор, как счел ее непривлекательной. Сейчас, с отвисшим после родов животом и грудями, налитыми молоком после краткого вскармливания младенца, она нравилась ему еще меньше.

Он не был жесток. Это самое большее, что она могла сказать о нем.

— Если на этот раз будет дочь, — сказал он, раздвигая ее ноги, — я позволю тебе оставить ее себе.

Она изо всех сил ударила его тыльной стороной ладони.

— Убирайся из моей постели! — закричала она. — Убирайся!

Он даже не стал брать ее силой. Он лишь совершенно безразлично пожал плечами.

— Значит, завтра, — сказал он.

Когда он убрался, она немного поплакала и поколотила подушку, но лучше себя от этого не почувствовала. Ее слуги не возвращались. Она лежала и смотрела в побеленный потолок. Его запах все еще был здесь. Этот запах мешал ей дышать.

Если бы он спорил с ней, ругал бы ее, даже бил бы… но нет. Он оставлял ее наедине с ее дурным расположением духа, и возвращался, когда она успокаивалась, побеждая ее необоримой силой безразличия. Его не волновало, что она делает, лишь бы она не лезла в его дела и произвела на свет его сына.

Которого он потом забрал у нее и отдал в чужие руки, оставив ее опустошенной, опустошенной чревом и сердцем. Она поднялась с постели. Трясущимися руками она схватила первую же попавшуюся одежду и натянула ее. Чтобы полностью привести себя в порядок, ей нужна была помощь. Она сама не смогла бы уложить волосы. Негромким, но уже спокойным голосом она позвала служанку.

Никто не попытался остановить ее. Она взяла с собой немногое: единственный узелок с одеждой, гнедую кобылу да молчаливую прислужницу Дару, которая никогда не оспаривала волю госпожи. Ранульфа дома не было. Джоанна знала, что у него были женщины в городе. Несомненно, любая из них с удовольствием воспользуется тем, что отвергла Джоанна.

Джоанна желала им в этом счастья.

Но для самой Джоанны счастья не существовало. Но ее ждало убежище, где ее примут с искренней радостью, невзирая на траур. Ее комната оставалась такой же, как она оставила ее, повар приготовил ее любимые лакомства, а домоправитель Годфруа сказал ей именно те слова, на которые она надеялась:

— Они прибудут завтра.

Она не пыталась загадывать дальше текущего мига. Она помолилась за душу Герейнта и оплакала его, лежа на своей узкой кровати. Затем, успокоившись, уснула.

Когда они прибыли, она была готова. Она мало что могла сделать со своими гладкими волосами и глазами, обведенными темными кругами, но сделала все, что могла. Она надела чистое платье, и ее мрачно-синий цвет шел ей. Она обнаружила, что может поесть и выпить немного вина. Она пила его мелкими глотками, сидя на плоской крыше дома, прислонившись к парапету в тени большого лимонного дерева, растущего в кадке в углу стены. Когда Джоанна поднимала глаза, она могла видеть большой серый купол Церкви Гроба Господня.

Они приехали с другой стороны, от Давидовой Башни. Джоанна устремила взгляд на голову процессии, на маленькую фигурку всадницы на серой лошади. Рядом с ней ехал подросток: должно быть, Тибо. Он вырос, но по-прежнему ездил, уперев руку в бедро — он считал это элегантной посадкой.

Здесь были все: слуги, стражи, привратник Брихан в старом чешуйчатом доспехе, который он снял с убитого сарацина. И еще там был…

Там был рыцарь в черном на чистокровном коне, и это был не Герейнт. Это не мог быть он. Высокий и стройный, легко сидит в седле; худое ястребиное лицо, голова повернута в сторону Тибо… Это не мог быть покойный.

А если это был не он, это мог быть только один человек.

Пальцы Джоанны сжали перила. Она с трудом разжала их. Сердце учащенно колотилось.

Вблизи оказалось, что он не так уж похож на своего родственника. Семейное сходство, не более. Он определенно был более красив; и все-таки Джоанна была разочарована. Красив, да. Но где же та нечеловеческая красота, которая, по слухам, разит словно меч?

Он поднял глаза, и она вздрогнула. О, воистину, словно меч: словно меч, направленный прямо в сердце.

Мать не задавала ей вопросов. Тибо спросил, но только про ее запавшие глаза. Принц Айдан, который не знал ее раньше и не считал нужным задавать вопросы, был безукоризненно вежлив. Взяв ее холодные пальцы своими теплыми, он склонился над ее рукой в учтивом поцелуе. Она надеялась, что никто не заметил, как она вздрогнула.

Его голос был более глубоким, но и более чистым, нежели она предполагала, а западный акцент был даже сильнее, чем у Герейнта. У Маргарет был непроницаемый вид, но Маргарет есть Маргарет. Она приняла вдовство, как делала все, безукоризненно.

Когда церемония приветствия была закончена, Тибо повел гостя показывать ему его комнату. Джоанна осталась с Маргарет, а это значило принять участие в детальной инспекции дома и слуг, разборке багажа и размещении одного-двух гостей. Джоанна почувствовала себя на своем привычном месте, идя в двух шагах позади за матерью, словно молодая овчарка, покорно бредущая следом за маленькой, толстой, но чрезвычайно самоуверенной болонкой.

Но она больше не была ребенком. Она села, почти упала, прямо посреди гостиной.

Маргарет не рассердилась. Она мгновенно оказалась рядом, опустившись на колени рядом с Джоанной. Ее прохладная ладонь легла на лоб Джоанны; рука Маргарет была сильной. Она не обращала внимания на взволнованно забегавших слуг, только махнула им, чтобы они убрались.