Мамлюки были мусульманами, и весьма ортодоксальными. Даже Конрад с его прекрасным викингским ликом пять раз между рассветом и ночью кланялся в сторону Мекки: при первых проблесках света, на восходе солнца, в полдень, на закате и перед сном. Они были так же пунктуальны, как монахи, и столь же непреклонны.

Они к тому же были быстры. Айдан вынужден был признать это. И разумны: они никогда не упускали подходящего случая дать отдых коням.

После молитвы на восходе солнца в первый день они поели и отдохнули. Это не был лагерь в полном смысле этого слова: они не стали раскидывать шатры, а разместились в каменистой ложбине неподалеку от дороги, где росла жесткая трава, которой питались верблюды. Большинство людей спало. Они были сильны, и несомненно были вояками, но они были еще и молоди, и не спали всю ночь.

Айдан, для которого сон был скорее обычаем, чем необходимостью, бродил между животными. Его мерин подошел без зова, дохнул Айдану в ладони и получил кусок сушеного яблока, которое тот прятал в рукаве. Айдан прижался щекой к теплой гладкой шее, почесывая животное меж ушами, где лошади это особенно любят, освободившись на несколько мгновений от мыслей, рассуждений, от себя самого.

Легкие шаги заставили его вернуться к действительности. Он повернулся, довольно медленно, как считал сам, но тот, другой, вздрогнул. Это был Райхан, серый и осунувшийся, с дикими глазами, как будто он вот только сейчас вдруг вспомнил, кем был его господин.

Айдан попытался успокоить его улыбкой. Тот даже не увидел этого. Он простирался в пыли, как это делают обитатели Востока, бормоча что-то, в чем Айдан не мог уловить никакого смысла.

Постепенно слова становились понятными.

— Я видел, как пришла твоя госпожа, я приветствовал ее, я стоял на страже до твоего прихода. Когда ты был там, я смотрел через перила в сад. А когда я снова обрел память, я лежал на галерее, как будто спал, и твоя комната была пуста, и все говорили, что ассасин пришел, нанес удар и исчез. Это моя вина, мой господин, моя прискорбная вина. Я плохо нес стражу. Я должен умереть за это.

Айдан схватил его за плечи и тряс до тех пор, пока тот не перестал бормотать.

— Ты должен умереть? Она была в моих объятиях, когда ее ранили. Как же я должен поплатиться за это?

Райхан громко сглотнул. Его кулаки сжимались и разжимались.

— Но, господин мой… Вы были заняты.

Айдан коротко, отрывисто засмеялся.

— А почему я был занят? Нет, Райхан. Я не буду наказывать тебя. Ты был заколдован очень сильным и коварным демоном. А я был просто непростительно глуп.

— Господин мой! — протестующе и оскорбленно воскликнул Райхан.

— Иди спать, — сказал Айдан. — Нам предстоит долгий путь.

Райхан набрал в грудь воздуха, как будто собираясь продолжить спор, но взгляд Айдана был непреклонен. Райхан медленно пошел прочь, нашел свое место и лег на него. Вздох его был громким и очень тяжелым, но выглядел он чуть менее несчастным, чем до этого.

Чувство вины покинет его, хотя, быть может, и не скоро. Айдан не знал, уйдет ли это чувство и от него.

Когда дневной жар стал спадать, они снова пустились в путь. На дороге было немного путников. Пастух, окруженный свои стадом; караван, предвкушающий завершение пути в Алеппо. Земля была ровной — голая бурая пустыня, тут и там мелькали островки зелени. Там, где была зелень, были и люди, деревеньки, пристроившиеся у источника или ручейка.

Они разбили лагерь много времени спустя после захода солнца, под растущей луной. Даже неугомонные кипчаки едва не засыпали в седле. Айдан смотрел, как люди размещались и договаривались о несении стражи. Первую очередь он взял на себя. Мамлюкам это не понравилось, но он не нуждался в сне. Его могущество оставалось пустой чашей, хотя первые капли новой силы уже коснулись краешка его сознания. Он присматривался, прислушивался и принюхивался, как поступала бы всякая земная тварь. Он обходил лагерь по кругу и ждал, пока проползут долгие часы.

Он мог бы оставить их всех и отправиться в одиночку. Но они последовали бы за ним; и пока у него не было силы на большее, нежели проникновение в мысли того, кто стоял возле него на расстоянии вытянутой руки, он не мог ни ускользнуть из-под их присмотра, ни защитить их от демона из Масиафа.

Айдан зарычал, продолжая ходить. Демон. Марджана. Чудовище из его собственного племени. Слепая ползучая тварь без сердца и души, одна только ненависть и похоть, которую она называет любовью. Было ли это сущностью того, чем он был? Без человеческого воспитания, без человеческой любви, не более, чем волк или пантера. Животное. Убийца без понимания и милосердия.

И он считал ее прекрасной. Он желал ее, грезил о ней. В то время как она лгала и расставляла ему ловушки, и заманивала его к гибели.

Он бросил в воздух:

— Марджана. Марджана, охотящаяся в ночи. Теперь я знаю тебя. Я иду к тебе.

У него не было возможности узнать, услышала ли она его. Она не ответила.

Еще будет время и место для этого. В Масиафе; или, если ее сталь окажется быстрее, чем его ярость, в аду.

Айдан не знал, когда ему стало ясно, что он ошибся в своих расчетах. Его мамлюки, казалось, не видели ничего неправильного. Медленно наполнявшаяся чаша его могущества пыталась убедить его, что эта дорога — правильная, дорога на Гаму, откуда ему предстоит начать путь на Масиаф. Дорога вела на юго-запад по солнцу и луне.

Но глубоко под этой уверенностью крылось беспокойство. Броселианд, любимое место его матери, был точно таким же, непостоянно-изменчивым, и привкус на языке и дрожь на коже говорили о магии. Их вели, их сбивали с пути.

Он уверился в этом в тот день, когда они, передвигаясь со взятой ими скоростью, должны были прибыть в Гаму. Там, где широкая бесплодная равнина должна была блеснуть извивами Оронтеса, не было ничего, кроме пыли, песка и камней. Дорога убегала вдаль, пустая и дразнящая, и горячее марево плясало над ней.

Однако они еще не были в трудном положении. Они избегали больших городов, но в последней из маленьких безымянных деревушек они наполнили меха водой и хорошо напоили верблюдов. На этом настоял Айдан. Остальные считали это глупостью — так близко от реки и города готовиться словно бы к переходу через всю пустыню.

Айдан остановил своего мерина. Тот вытянул поводья из его пальцев, наклонив голову, чтобы почесать зудящее место на передней ноге.

Арслан остановился рядом с Айданом.

— Ты видишь что-нибудь, мой господин?

— Ничего, — ответил Айдан. — Вообще ничего.

Арслан поднял бровь. В последнее время это вошло у него в привычку. Айдан почувствовал, как его собственная бровь ползет вверх, когда осознал, у кого парень перенял эту привычку.

— Мой господин? — переспросил Арслан.

— Я ничего не вижу, — повторил Айдан. — А должен видеть Гаму или по крайней мере реку.

Подъезжали остальные, останавливаясь так близко, как позволяли их лошади. Кобыла Тимура, как всегда, негромко ржала и покусывала коня его брата, который, как обычно, набирался храбрости прекратить эти попытки познакомиться. Этот мерин, казалось, никогда не решится на это.

Ильхан похлопал его по шее.

— Дурашка, — сказал он мерину. Потом обратился к Айдану: — Мы не можем увидеть Гаму. Она лежит в ложбине, вырытой рекой.

— Так где же река?

Никто из них не мог дать ответ. Большинство, казалось, и не хотело этого.

— Мы, должно быть, ехали медленнее, чем считали, — сказал Дилдирим.

— Или свернули не там, — предположил Конрад.

Андроникос нахмурился:

— Разве это похоже на холмы вокруг Гамы?

— А на что это вообще похоже? — резко парировал Арслан.

Он хмуро уставился на дорогу. Постепенно лицо его становилось все мрачнее. Он выругался по-турецки, коротко и яростно.

— Аллах! — ответил он сам себе. — Ничего похожего на холмы нигде. Где мы, во имя Господа?

— К югу от Алеппо, — отозвался Тимур.

Но даже он стушевался под их свирепыми взглядами.