Лицо её было вдохновленным и горело праведным светом. В кафе вошёл милиционер в куртке защитного цвета с капюшоном, на бедре скромно болтался пистолетик.

Милиционер, не обращая ни на кого внимания, подошёл к стойке и сказал:

– У меня двадцатка с копейками, налей мне вот… – он поводил пальцем бутылкам, – вот этого. Сколько выйдет?

– Сто пятьдесят три грамма, – в пику старухе сказал бармен.

– Для ровного счёта, налей сто пятьдесят, а три оставь себе.

– Давай, за нас счёт сто шестьдесят?

Кафе нервно ахнуло.

– Нет, мне лишнего не надо, – грубо ответил милиционер, который оказался честным человеком даже в таких мелочах.

Только после этого он обратил внимание, что все с напряжением смотрят на него.

– Что?! – спросил он. – Что?! Я голый или у меня ширинка не застегнута?!

Его пальцы с армейской естественностью сыграли на ширинке короткое глиссандо.

– Да нет, – ответили ему радостно хором, – просто мы на вас поспорили!

– Поспорили, что? – удивился он и провёл той же ладонью по «ежику» на голове.

Справа от макушки у него темнел плохо залеченный ожог.

– Вот эта добропорядочная женщина, – объяснили ему, – сказала, что если вы закажете ровно сто пятьдесят граммов конька и если из Киева вынесут гроб, то война закончится!

– Не может быть! – рефлекторно воскликнул милиционер. – Что, всё так просто?! – С его лица сошла краска: – Меня хотели на фронт отправить… Форму выдали… Получается, я поеду домой?!

– Да, представьте себе! Теперь не заберут! – обнадёжили его хором.

– Стоп, стоп, стоп! – закричал бандерлог, который не хотел сдаваться. – А який коньяк ви п'єте?..[109]

Снова наступила напряженная тишина. Всё ощутили разочарование от того, что из-за какой-то ерунды пророчество старухи Клавы может и не сбыться и мобилизация может продолжиться до последнего киевлянина. Негоже умирать там, где тебя не ждут! Негоже умирать за олигархов! Негоже умирать за бандеровщину и за другую сволочь, которая засела за океаном и не даёт обещанных денег.

– Как ты всем, пацан, надоел! – закричали все, кроме двух девушек и милиционера, которые не были в курсе дела.

– Что ты мне налил? – оборотился к бармену милиционер.

Раздосадованный бармен шмыгнул носом и непозволительно долго задержал паузу.

– Ну говори![110] – потребовал бандерлог, которому издалека не было видно, из какой бутылки наливал бармен.

– «Коктебель», – удручённо ответил бармен.

Раздались аплодисменты. Старуха Клава встала и театрально раскланялась:

– Всё в руках божьих!

– Правильно! – поддержали её. – К чёрту мобилизации! Пусть майданутый воюют, и всякие там вальцманы-кровавые, а нам и так хорошо. Вот ещё в Евросоюз вступим, заживём, как у Христа за пазухой!

Пока публика разбиралась с этим вопросом, Цветаев тихо спросил у бармена:

– «Коктебель»?..

– Ага.. – беззастенчиво кивнул бармен. Что-то в его взгляде было такое, что давало ему моральное право не боялся разоблачения.

Цветаев понимающе усмехнулся. Похоже, он один видел, что в тот момент, когда милиционер проверял ширинку, бармен налил ему не «Коктебель», а банальный, хоть и дорогой «Шабо».

– У меня белый билет, – не моргнув глазом, сообщил бармен.

– Поздравляю, – сказал Цветаев.

– И пупочная грыжа…

– Неоперабельная? – со знанием дела уточнил Цветаев и, вспомнив о дурной привычке, почесал шрам на груди.

– Да… А у тебя?

– Спанделопатия.

– Ага… – понимающе кивнул бармен. – У моего брата на всякий случай сосудистая деменция, флегмона и заражение крови, а ещё он инсценирует «донбасским синдромом»: при малейший более-менее громком звуке у него происходит калоиспускание, он норовит куда-нибудь забиться и делает вид, что не контролирует себя.

– Такого точно не возьмут, – с сознанием дела сказал Цветаев.

– Что ты! – воскликнул бармен. – Повестку прислали. А я… – вдруг доверительно наклонился он, – я просто сбежал «оттуда» и живу под чужой фамилией.

– В смысле, дезертировал? – уточнил, отстраняясь, Цветаев.

– Прихватил документы двухсотого. Официально я покойник. Меня нет, я не существую. Я остался в «южном ящике»[111], но зато живой. Вот так-то!

– Это там так загорел?

– Ну да, ничем не смывается.

– А не боишься рассказывать мне?

– Нет, ты же свой!

– В смысле?

– Видел я тебя «там», только с другой стороны. Мы с тобой супротив стояли.

– Похоже, – удивился Цветаев и понял, что видит перед собой «пушечное мясо» в чистом виде, с такими даже никто не заводил знакомства, чтобы не привязываться и не сожалеть о дружбе. Повезло парню, обыграл он смерть, теперь играет в игры с хунтой на Банковской.

– За встречу по сто пятьдесят? – предложил бармен.

– Давай!

Бармен налил от души, и они выпили.

– Больше воевать не буду и тебе не советую, – сказал на прощание бармен.

– А я и не воюю, – признался Цветаев, – я теперь санитаром служу.

– Где?

– В Подольской клинической.

– Хорошее место, – доверчиво согласился бармен, хотя Цветаев, конечно же, под словом «санитар» подразумевал совсем другое. – Главное, на фронт не заберут. Надо будет на заметку взять, может, пригодиться.

Между тем, публика, охваченная естественной потребностью разнести по округе сногсшибательную новость, стала поспешно покидать кафе. И только один молодой бандерлог потеряно сидел на месте. Кажется, он горько рыдал, закрыв лицо руками, потом вскочил:

– Я вас, гадів, спалю![112] – закричал он, обращаясь к бармену, но даже те, кто еще не вышли из кафе, ему не поверили, он был крайне неубедителен.

Цветаева осенило: огонь! Вот что нужно для дела! Оказалось, всё просто, как всё гениальное, оставалось проверить детали. Забыв допить кофе, Цветаев выскочил из кафе, потом – через вторую арку в переулок, свернул на улицу Городецкого и почти добежал до Крещатика, здесь ещё раз свернул налево во двор нужного ему дома.

С первого взгляда было ясно, что дом, как минимум, наполовину пуст: во дворе, больше походившим на каменный колодец, стояла всего лишь одна машина, да и то со спущенными колёсами, которые поросли легкомысленными одуванчиками. А ведь в былые времена каждый жилец имел своё место для стоянки, но это уже детали, подтверждающие выводы: жильцы сбежали давным-давно, ещё весной, когда начал бузить майдан.

Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.

– Опять вы?! – спросила она с упрёком, откладывая спицы и выключая маленькое портативное радио, которое успело проорать: «Мобілізація – це наш єдиний шанс на порятунок! Україна, або смерть!»[113]

– Да, это я! – на всякий случай подтвердил Цветаев, прикинувшись неизвестно кем.

Консьержка надела очки посмотрела поверх них и подтвердила:

– Опять вы!

– Как видите, – потупился на всякий случай Цветаев.

– Ну что с вами сделаешь! – консьержка поднимаясь с трудом, опираясь на руки. – Ходят, ходят, по десять раз на день ходят, а мне покой нужен!

Цветаеву захотелось оправдаться, что он здесь впервые, что если бы не нужда освободить Орлова, он бы и носу сюда не казал, но, естественно, передумал. Консьержка ещё раз с сомнение посмотрела на него и воскликнула в сердцах:

– Идемте! Лифт-то у нас не работает, – объяснила она сдержанным тоном. – То вам нравится, то вам не нравится! А что, нет? Объявление висит, там всё написано! Телефоны, адреса владельцев!

– Объявления я не разглядел, – признался Цветаев.

– Никто не смотрит на объявление. Все хотят видеть! А у меня ноги больные, – пожаловалась на тон ниже, кряхтя, вползая на второй этаж.

Она переваливаясь, как утка. Пахло от неё прогорклым запахом и ещё чем-то, не поддающимся объяснению.

– Ты не знаешь, как колени лечить?