– Вы занимаетесь «Лангустом», – сказал Прошин. – Прекрасная тема.

– Слушайте.. – Лукьянов обернулся. Глаза его были внимательно– враждебны. – Я не мальчик. И советов не надо. Я… имею право на работу с анализатором. – Отвернулся, молча пошел вперед.

Теперь они шагали по узкой тропинке решительно, словно с какой–то целью; торопились, провалились по колено в снег… Густели тени старых елей и сосен на глубоких, сумрачных сугробах; здесь был до тяжести свеж воздух, и Прошин, хватая его рассерженным ртом, думал: «А мог бы я убить человека, шагающего впереди? Вот так – снежок скрипит, сосны шумят… А в руке – маленький, скользкий пистолет. Или лучше – какой–нибудь фантастический распылитель материи, чтобы не мучиться при виде трупа. Елозит палец по спусковому крючку… и странно одной подошвой обрывается след – другая нога уже не ступила на землю… Да! – еще полная безнаказанность, разумеется. А вообще действительно… мог бы убить? А? Нет… наверное. Страшно! И не то, чтобы убить страшно, а то, что потом, после… И все дело в этом «потом», все дело…»

– Я слышал, – сказал Прошин наобум, – вы преподаете в институте?

– Да, вы об этом прекрасно знаете.

– Так, может, вам стоит уйти на кафедру? Прекрасная работа, зарплата вполне…

Он посмотрел на верхушки деревьев. За ними было небо.

– Я вас чем–то не устроил?

– Всякие фокусы с датчиками – не очень красиво…

– А это не фокусы. Это желание коллектива, обоснованное производственной целесообразностью.

– Но над коллективом есть начальник… – молвил Прошин.

– И этот начальник я. – Лукьянов указал пальцем себе на грудь.

– Да? А кто же я в таком случае? – Прошин всеми силами старался держаться корректно.

– Ну, мы же все понимаем. – Лукьянов развел руками. – Зачем вопросы?

– Я вижу, вы обнаглели. – Злость закипела у Прошина в горле, он даже дернул шарф, задыхаясь. – Вы…

– Ну–ну, – сказал Лукьянов, усаживаясь на ствол поваленного дерева и запахивая воротник пальто. – Где ваша чарующая невозмутимость? Давайте тихо и откровенно… Хотите?

– Ха… – Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. – Давайте… откровенно.

– Тогда слушайте. Вы – человек не на своем месте. Вы наносите вред делу. Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства.

– Что–то вы много печетесь о государстве. – Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе.

– Так кому–то надо… Потом в этом что–то есть. Идея хоть какая, смысл.

– Как же насчет кафедры? – перебил Прошин.

– Вынужден вас огорчить. Никак. Здесь мне больше нравится и работа, и коллектив.

– Договорились, – равнодушно произнес Прошин. – Но тогда впредь рекомендую без глупостей. Без умничания, вернее. Приказано делать многоячеечный датчик – вперед! И чтобы за моей спиной никаких шорохов!

– Многоячеечный датчик, – столь же спокойно ответил Лукьянов, – нам не подходит. И пока доводы Коли не подтверждены математикой, то бишь Навашиным, ваши грозные распоряжения в силу не вступят. В них, по моему разумению, имеется определенная сверхзадача.

У Прошина затяжелели, дрожа, все мышцы, все жилы… О, как он хотел ударить сидящего перед ним человека! Ударить не расчетливым приемчиком, а грубо, слепо – в лицо; смяв все, что попало бы под кулак; вложить в удар всю силу, всю ярость…

– Вы… – Он придумывал самое большое оскорбление. – Вы мой подчиненный! И вообще… обязаны…

– Ладно… – Лукьянов досадливо стряхнул перчаткой снег с брюк и встал. – Наш спор разрешит директор. Он, думаю, не опротестует практичный вариант прибора.

Какую–то секунду Прошин стоял, раскрыв рот. Затем, спотыкаясь, двинулся вслед за собеседником.

– Но постойте, – заговорил он ему в спину, растерянно сознавая, что все произносимое им сейчас, глупо и унизительно. – Я не настаиваю на этом датчике, я… Тьфу, черт, ерунда…

Около забора они остановились.

– Федор Константинович! – Прошин улыбнулся застывшей улыбкой злодея. – Мы враги?..

– Наверное, – отрывисто ответил тот и, издевательски вскинув глаза, бочком полез в пролом.

Прошин за ним. Он думал. Думал, что если бы сейчас в его руке был пистолет… или этот фантастический распылитель… Хотя бог с ним! Пистолет, да еще безнаказанность…

* * *

– Извини, Леша, я без звонка… – В дверях стояла Татьяна.

– Конечно– конечно, – забормотал Прошин, отступая в прихожую. – Я ждал, причем здесь звонки…

Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи – нежной, высокой; влажно блеснули темные большие глаза.

Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее – нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню – такую пленительно–женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видел ее, как воочию, и слышал ее голос – низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»?

– Слушай, кстати, я вспомнил… – промямлил он. – Я тут сумку тебе купил. Где она только… сейчас…

– Ради бога, милый! Никаких сумок! – Она прошла в полутемную комнату. – Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.

– И… как же надо?

– Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или… Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север – все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!

– Я уверен, – Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина, – предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом – не понимаю! Какая–то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать… Вот она, жизнь!

– Слова дилетанствующего романтика. – Таня грустно улыбнулась. – Ты думаешь, онкология – проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчислимость мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска – для лидеров, для остальных – фронт работы.

- И как же одолеть эту гадость? – спросил Прошин.

- Может быть, необходим всего лишь один человек, - качнула плечом Таня. – Человек, умеющий обобщать. Не обязательно гений. А у нас ведь такая же проблема, как и везде: куча узких специалистов, поднимающих на щит лишь собственную область знания. Один знает, что такое клизма, другой – как ее ставить, третий – куда.

« А если такой человек – я? – укололо Прошина. – И даже не в том дело, что я большой умелец обобщать! Я взялся бы за такую игру и бился бы до конца… Но ведь и тут есть своя кухня, интриги, выгоды… И что? Это бы устрашило? А если… попробовать?»

«Поздно, Леша», - сказал Второй.

- Так что твои изречения о биче человечества – красиво, конечно, но слишком уж идеально… - Продолжила Таня. - Вот Андрей, кстати, матерый материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться зав.отделением, потому как зарплата у меня – милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертовщина какая–то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где–то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.