Под попонами княжьи мужи и отроки сокрыли панцири, надетые на лошадей. Улучив момент, опоили коней зельем и пустили их по улицам. Мечась в диком галопе и издавая громкое ржание, обезумевшие животные, предохранённые от прямого попадания стрел, устроили такой переполох, при котором воинам Рюрика удалось открыть ворота. А за ними ждали, прячась, свирепые жители лесных чащоб.

Рюрик самолично зарубил нескольких охранников перед входом в княжескую палату. Ворвался в неё и пронзил мечом Готфрида, столь нагло занявшего отцовский стол.

Вот почему князь не пустил верховых норманнов Подима в Новгород, помнил, что произошло в Арконе, когда в ней хозяйничали датчане, — а поселил в Старой Ладоге.

Мать Умила не раз упрекала сына за его позволение двоюродному брату обосноваться в Старой Ладоге:

   — Знай, серый кречет не примет честного поединка с белым соколом, зато станет искать удобного случая, чтобы со спины ударить... Берегись, сын!

— Матушка, стоит только мне убедиться в намерении Водима напасть на меня, поединка, о котором ты всё время толкуешь, ему не избежать. И тогда поглядим, кто сильнее...

   — Славянская честность может погубить тебя, как погубила она твоих отца и дядю... Норманны коварны, не забывай, а брат, хотя мать у него моя сестра, весь в отца, норвежского ярла, и обличьем он похож на него. Да и у матери характер не мёд: спесива и урослива[43]. Сыночек достоин своих родителей...

Говорила Умила Рюрику, но сознавала — тот сделает так, как ему будет надобно. Любила сына за самостоятельность, убедившись в его силе и мудрости после того, как отомстил Готфриду-датскому. Но не упускала случая наставить родное дитя на путь истинный, как в былые времена, когда оно цеплялось ручонками за оборки платья, или потом, когда подросло и головой касалось её полных дивных грудей, которыми могла бы выкормить ещё нескольких чад. Но осталась на всю жизнь верной Годолюбу...

Только где он, путь истинный?!

Такой же вопрос задавал себе не раз и Аскольд — старший киевский князь. Был бы рядом грек Кевкамен, он бы снова дал на него однозначный ответ, что истинный путь человека лежит через любовь к ближнему, и в подтверждение сего привёл бы слова апостола Павла: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: «не прелюбодействуй», «не убивай», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не пожелай чужого», и все другие заключаются в сем слове: «люби ближнего твоего, как самого себя». И ещё говорил Павел, обращаясь к язычникам, то есть к таким, как Аскольд: «Ночь прошла, а день приблизился: и так отвергнем дела тьмы и облечёмся в оружия света».

Многое почерпнул Аскольд из рассказов грека об Иисусе, и князю больше всех из учеников Христа нравился Павел, потому что тот сумел свернуть с дороги ярого озлобления на Спасителя на путь всепоглощающей любви к нему, до конца выстрадав её через сомнения и тернии... А когда облёкся «в оружия света», с радостью приял приближающийся день.

   — Ты тоже должен отвергнуть дела тьмы, княже, — повторял грек Кевкамен, и в его голосе Аскольд улавливал не только пожелания, но и упрёки.

Да, много было совершено им дел тьмы! Тем не менее князь, прежде чем сделать противоправное с точки зрения христианской морали, всегда исходил из разумного, не как брат Дир, который действовал по настроению... «Брат опасен, но вдвойне опасна теперь моя старшая жена Сфандра, которую я раньше очень любил и которая также очень любила меня. И она не простит охлаждения к ней — её поступки продиктованы холодным расчётом, «тьмою» и потому беспощадны. Она уже сие доказала, когда сожгла живыми христиан в пещере. Но так всё обставила, что нельзя доказать её виновность. Ибо те, кто жгли, тоже мертвы... Хитра, изворотлива, как и её брат — правитель племени царкасов. Что-то снова задумала, испросив недавно моего позволения навестить родные места. Л запретить ей я не могу, не имею права... Но лишь она отъедет, тут же верну грека из Новгорода! Нужен он мне для души...» — раздумывал Аскольд, находясь у себя в опочивальне. Забавушки, младшей жёнушки его ласковой, рядом не было, она, как малое дитя (всего-то пятнадцать годков только что исполнилось), во дворе играла с его дочками, которых родила Сфандра. Старшей пошёл десятый, но не по возрасту серьёзна, вся в мать, и такая же черноокая, с пристальным колючим взглядом. Поэтому Забава всегда предпочитает водиться с шестилетней Зориной, светлоокой, озорной и подвижной. Вот и сейчас доносится её звонкий голосок:

   — Забава, Забава, теперь искать твоя очередь. А нам хорониться!

«Как только приму христианство, а я почти это решил, — будет мне единственной женой моя Забава-милушка...» Аскольд выглянул в окошко и ласково улыбнулся ей. Та ответила ему тем же и, закрыв руками глаза, стала ждать, пока прячутся её напарницы по игре в жмурки. Эти девочки приходятся ей дочками... «Смешно!» — усмехнулся князь.

В дверь тихонько три раза постучали. Аскольд ведал, кто это. Набросил на себя мягкий кафтан, разрешил войти. На пороге появилась древлянка Настя, ставшая женой дружинника Доброслава Клуда, того самого крымчанина, который до женитьбы на ней успел в качестве телохранителя византийского философа-богослова Константина, брата Мефодия, побывать в Хазарии и Великоморавии. А Настю архонт определил в женскую половину к старшей жене служанкой, чтобы быть его «ушами и глазами...».

Первый вопрос был её, а не его: вернулись ли послы из Новгорода?

   — Ждёшь Доброслава? — улыбнулся Аскольд.

   — Жду, — простодушно призналась молодица.

   — Скоро приедет.

   — Княже, пришла я сообщить, что Сфандра с Диром вчера снова были на прорекарище, о чём-то там совещались... А сегодня утром она сказала, что берёт меня и сына моего с собой к брату в Обезские горы[44].

   — Это же хорошо! — воскликнул Аскольд. — В охрану ей назначу твоего мужа, и его пребывание с вами ни у кого не вызовет подозрения... Есть что ещё у тебя?

   — Пока нет.

   — Иди. Смотри, чтоб не видел никто, как от меня уходишь.

   — Не безмозглая.

«Плетут сети против меня. То-то я гляжу, Дир смелым стал, не боится дерзить мне... Значит, не только Сфандра на его стороне... Нужно дождаться Вышату из Новгорода, да и заняться сим делом».

Аскольд кликнул конюшего, здоровенного малого, на голову выше себя, с красивым добрым лицом, и непроизвольно, после того как подумал о сторонниках Дира, внимательно посмотрел в его глаза, но ничего подозрительного не обнаружил; повелел седлать любимого коня.

Малый по пути в конюшню нашёл в гриднице старшего над рындами Тура, передал ему слова Аскольда готовиться на выезд, и, пока архонт одевался, рынды быстро подготовились.

Хотя со времени нашествия хазар на Киев прошло больше полугода, заделка крепостных стен, углубление старых рвов и надсыпка валов ещё не закончились. И вина за это лежала не только на Дире и Вышате, которым было поручено исполнение работ, но и на нём, старшем князе киевском, ибо он, видимо, не все указания доводил как следует до брата и боила, а если и доводил, то не часто проверял их результат. А тут ещё Вышату пришлось услать в Новгород своим доверенным.

Погруженный в мысли, князь не замечал природной красоты, что встречалась на каждом шагу. Видя задумчивость архонта, Тур не пускал коней в галоп. Когда свернули к Подолу и стали проезжать сады, тянувшиеся и слева, и справа, в ноздри шибанул густой, как сотовый мёд, запах цветущей кипенем сирени. Кажется, лишь тут Аскольд немного пришёл в себя и глянул на Тура. Тот понимал повелителя не только с полуслова, но и с полувзгляда: заставил наддать коня. А ведь однажды было такое, грек Кевкамен заподозрил в старшем рынде соглядатая; слава богу, подозрение сие не оправдывается.