— Ласаро был в лесу, выжигал древесный уголь. Он у нас угольщик. Было это ранним утром. Тут он увидел что-то ползущее по земле. А когда присмотрелся, понял, что это ползет белый человек, вот кто. Он был весь в крови и совсем уже не мог ползти. Ласаро дал ему напиться. Потом бросил свои уголья, как есть, посадил белого человека на своего осла и привез в свою деревню.

Когда он положил его дома на мат, тот был мертв. Но тут в дом зашел сосед, осмотрел белого и сказал: «Он не совсем еще мертв. Он просто очень болен или очень ослабел. Пусть Филомено скачет к белому чудо-доктору, потому что у Филомено есть лошадь, а на осле туда скоро не доберешься».

Филомено — это я, сеньор. У меня быстроногая хорошая лошадь. Я прискакал к вам. Вы сможете помочь больному белому человеку, только если сразу же поедете со мной.

— А как выглядит этот белый человек? — спросил Говард.

Филомено описал его настолько подробно, будто стоял рядом с ним, и Говард понял, что речь идет о Куртине.

Он без промедлений собрался в путь. Его хозяин и трое других отправились вместе с ними.

Скакать пришлось долго, дорога оказалась весьма утомительной. Когда они прибыли на место, Куртин уже понемногу приходил в себя и крайняя опасность миновала. Жителям деревни, ухаживающим за ним, он объяснил как можно короче, что по дороге в город в него стреляли — а кто, он не знает. Куртин не хотел, чтобы они бросились бы в погоню за Доббсом и сдали его в полицию — тогда бы все пропало.

— Этот грязный тип хладнокровно выстрелил в меня, — сказал Куртин Говарду, — потому что я отказался разделить с ним твое добро. Он все устроил так, будто вынужден был обороняться. Но я-то сразу понял, куда ветер дует. Я, конечно, мог бы сразу согласиться с разделом твоего имущества, а потом в городе навести в делах порядок. А что, если бы ты догнал нас раньше? Поверил бы ты, что я не собирался тебя обмануть? Скорее всего не поверил бы, что я согласился на раздел для вида… Он влепил мне пулю в левый бок и оставил подыхать в лесу. Но у меня два пулевых ранения, а я помню только об одном выстреле… Знаешь, временами я думаю, что этот мерзавец вернулся потом, когда я уже был без сознания, и влепил мне вторую, чтобы довести хорошее дело до самого конца.

— Значит, этот парень все присвоил? — спросил Говард.

— Вот именно.

Старик на некоторое время задумался. А потом проговорил:

— Вообще-то сволочью он не был. Я считаю, скорее он был честным парнем. Плохо, что случай заставил вас остаться один на один. Это дьявольски сильное искушение — при таком количестве золота идти целыми днями по темным тропинкам глухого леса и знать, что рядом всего один человек! Этот темный лес подстрекает и подзуживает, орет и шепчет без конца: «Я никому не проболтаюсь, такого случая у тебя больше не будет, а я буду нем, как гробница!» Будь я ваших лет, не знаю, сколько дней я сопротивлялся бы такому соблазну. Ведь дело всего лишь в секунде, в одной-единственной секунде, в ней одной. А прикинь-ка, сколько таких секунд в сутках, в двадцати четырех часах. Одна секунда — и все понятия молниеносно сместились, и, прежде чем эти понятия станут на свои места, кто-то уже выстрелил. И тогда обратного пути нет, сделанного не переделаешь.

— У этой сволочи совести нет, вот и все, — сказал Куртин.

— Совести у него столько же, сколько у нас всех. Когда неоткуда ждать обвинителя, она молчит, как пустая бутылка из-под виски, которая валяется в пыльном углу. Совесть оживает, когда ее чем-то растревожишь, растормошишь, запугаешь. На это и существуют каторжные тюрьмы, палачи, ад небесный. Есть совесть у наших поставщиков оружия, которые набивали мошну, помогая уничтожать народы Европы? А была ли совесть у мистера Вильсона, который позволил убить пятьдесят тысяч наших парней, потому что Уолл-стрит опасался за свои денежки, а фабриканты оружия не желали упускать еще более выгодных заказов? Что-то мне ничего об их совести слышать не доводилось. Нам одним, мелочи пузатой, полагается иметь совесть, остальным она ни к чему. Вот сейчас, когда наш приятель Доббс узнает, что он сделал всего полдела, совесть его оживет. Нет, милый друг, ты насчет совести брось, я в такие игры не играю. Я в нее не верю. Нам теперь об одном позаботиться надо: отнять у него то, что по праву принадлежит тебе и мне.

И когда Говард объяснял своим хозяевам, что должен теперь заняться поисками каравана — Куртин-то болен! — индейцы с его отъездом согласились, хотя столь скорая разлука их сильно огорчила.

На другое утро Говард был готов к отъезду. Но друзья-индейцы одного его не отпускали. Они решили сопровождать Говарда до самого города, чтобы его не постигла судьба Куртина. И все оседлали своих лошадей.

Они успели доскакать только до ближайшей деревни, как встретились с индейцами, которых возглавлял алькальд, — те как раз сегодня собирались вернуть Говарду его вещи и ослов.

— А где же сеньор Доббс, американец, который вел этот караван в Дурнаго? — спросил Говард, оглядев всю группу и не обнаружив Доббса.

— Он убит, — спокойно сказал алькальд.

— Убит? Как же? — чисто механически спросил Говард.

— Тремя бандитами, которых вчера арестовали солдаты.

Говард поглядел на тюки, и они показались ему подозрительно съежившимися. Бросившись к одному из ослов, разрезал свой тюк. Шкуры на месте все до одной, а мешочков нет.

— Нам нужно догнать бандитов! — воскликнул он. — Я должен кое о чем их расспросить!

Сопровождавшие его индейцы были с этим согласны. Караван направили в ту деревню, где лежал Куртин. А все остальные поскакали вдогонку за солдатами и уже на следующий день догнали их.

Алькальд представил офицеру Говарда как полноправного хозяина ослов и тюков, и Говард без всяких проволочек получил разрешение допросить бандитов. Как они убили Доббса, его не интересовало — алькальд достаточно подробно все объяснил. Он хотел лишь узнать, где мешочки.

— Мешочки? — переспросил Мигель. — Ах да, эти маленькие мешочки… мы их все высыпали! В них был один песок, чтобы шкуры весили потяжелее.

— И где же вы высыпали мешочки? — поинтересовался Говард.

Мигель рассмеялся:

— Откуда я знаю! Где-то в кустах. Один мешочек здесь, другой там. Темно было. И той же ночью мы пошли дальше, чтобы успеть на поезд. И никаких зарубок не оставили, где их высыпали. Песка везде хватает. Нагнитесь и возьмите. А если вам нужен тот самый песок — может, вы где пробы брали, — то сомневаюсь, что вы найдете на том месте хоть песчинку. Позапрошлой ночью дул страшный ветер. И даже если бы я точно помнил, где мы эти мешочки опорожнили, — он все сдул. За одну-единственную пачку табака я сказал бы вам, где это было. Но я не помню, так что даже на табачок не заработаю.

Говард не знал, что и сказать. Все, что он передумал и перечувствовал за одну эту последнюю минуту, вызвало у него такой неистовый хохот, что все солдаты и индейцы просто вынуждены были рассмеяться, хотя и не понимали, над чем смеются, в чем соль шутки. Но Говард смеялся настолько искренне, от всей души, что заразил своим весельем всех. Он швырнул бандитам пачку табака, поблагодарил офицера, попрощался с ним и вместе со своими друзьями повернул обратно…

— Все в порядке, мой друг! — сказал Говард, присаживаясь на край кошмы, на которой лежал Куртин. — Золото вернулось туда, откуда ушло. Эти великолепные подонки приняли его за обыкновенный песок — мы, мол, собирались обмануть в городе скупщиков шкур при взвешивании и потому положили песок в шкуры. И эти бараны все наше золото высыпали. А где, не помнят — темно было. Об остальном позаботился позапрошлой ночью ураган. Весь металл, из-за которого мы промытарились десять месяцев, мы могли бы вернуть за пачку табака, но увы…

И он опять расхохотался, да так, что пришлось даже согнуться — живот заболел.

— Никак не возьму в толк, как ты можешь еще смеяться? — проговорил Куртин с обидой в голосе.

— А я не понимаю тебя, — сказал Говард и рассмеялся еще раскатистее. — Если ты при таком повороте дела не хохочешь так, что чуть не лопнешь, значит, ты не понимаешь, что такое хорошая шутка, — и тогда мне тебя жаль. Эта шутка, например, стоит десяти месяцев работы. И он снова рассмеялся, и по его щекам потекли слезы.