Как он это делает? Священник охотно объяснил: «Вы совершаете ошибку прежде всего потому, что неправильно задаете вопрос, формулируете его некорректно. А ведь главную ответственность несет не тот, кто отвечает, а кто вопрошает — на неправильно заданный вопрос нельзя дать правильный ответ».

Ах, эта мудрость прошла мимо меня по самой поверхности, не задела тогда, ибо я был во власти своего любопытства, своей амбиции и молодости.

— Ладно, — сказал я, — а как поставить вопрос корректно, правильно его задать?

— А правильно вы должны спросить у меня: почему у НАС это не получается? Ведь мы пробовали, старались, пытались — не получилось…

— Да будет так, об этом и спрашиваю.

— Теперь мы подошли к самой сути, — сказал священник. — Я вам отвечу: у вас не получилось потому, что вы обращались к коллективу в целом. Но коллектив — не единое многоголовое существо. Каждая голова — другая, своя. Значит, вы обращаетесь к какому-то усредненному типу, которого здесь нет, а нужно обращаться к каждому в отдельности, который здесь есть. Для каждого свой ключик. Подберите этот ключик, войдите человеку в душу и поворачивайте, куда нужно, во благо, конечно.

— А ключик как подобрать?

— Ну, это уже дело практики. У Церкви тысячелетний опыт, и я не на пустом месте ведь появился.

Через несколько минут он ключик подобрал ко мне и повернул его немножечко (во благо, как обещал). Но я этого еще не знал, и во мне бушевал атеист, как делопроизводитель ЗАГСа внутри у Кисы Воробьянинова.

— Скажите, Вы верите в Бога? — спросил я в упор и улыбнулся чуть саркастически.

— Глубоко верю, — сказал он спокойно, — не думайте, я за веру пострадал, на Соловках сидел…

— Вы, интеллигентный, умный человек, вы верите, что на облаке стоит кресло, в нем сидит старик с бородой, вокруг ангелы с крылышками? В это верите?

— Молодой человек, — сказал священник, — картина, которую вы нарисовали — это лишь отражение категории Бога в примитивном сознании ваших, кстати, ваших, далеких предков. Но они не были похожи на вас, эти дикие пастухи… Понимаете?

— Н-не совсем.

— Так запустите над островом Пасхи вертолет, и дикари, которые там живут, опишут увиденную ими машину в мистических категориях, на уровне своего сознания. Это не значит, что вертолета не было.

—Ловко, — пронеслось в моей голове, но, не теряя задора-напора и амбиции, я зашел с другой стороны.

— Грыжу свою приехали вы у меня лечить, не к архимандриту же обратились…

— Ну что ж, молодой человек, архимандрит Войно-Ясенецкий оперирует, по-видимому, не хуже вас…

Я охнул в душе: профессор Войно-Ясенецкий — великий хирург, предмет восхищения и преклонения нашего. И его монография «Очерки гнойной хирургии» для нас как Евангелие, божественное откровение. А сам архимандрит Крымский операционное поле крестит перед разрезом. Опять скосил меня оппонент.

— Я ваши вопросы наперед знаю, — сказал священник. — Чтобы лишнее не спрашивали — Иван Петрович Павлов был очень религиозный человек, в центре своего экспериментального городка он часовню построил, молился ежедневно. Условные рефлексы не противоречат библейским истинам. Впрочем, и Дарвин был дьяконом…

И далее он шутя отбивал все мои наскоки, словно по носу щелкал меня, ни конца не было этому, ни края. Куда же мне против него?

— Не сокрушайтесь, — сказал священник, — не в этом дело.

— А в чем же? — спросил я с досадой побежденного.

— Дело в том, что вы спрашиваете опять неправильно.

— ?

— Все ваши вопросы сводятся к одному: есть Бог или нет Бога? Так задавать вопрос нельзя. Впрочем, я вам это сейчас докажу. Бог есть Абсолют, категория Абсолюта. Можно с точки зрения любой философии или даже математики достичь Абсолюта, например, Абсолютного Нуля, вообще бесконечности?

— Вроде бы нет, — промямлил я.

— Беру карандаш, — сказал священник, — изображаю формулой: n + 1…∞. Перевернутая восьмерка — символ бесконечности. К вашему любому аргументу n я прибавлю свой контрдовод — единицу, вы снова свое, я опять, и здесь мы попадаем в многоточие, которое упирается в бесконечность, Если вопрос задан так, что он упирается в бесконечность, значит, он сформулирован некорректно. Такой вопрос нельзя задавать. Это вам любой школьник скажет. Иначе нужно сформулировать.

— А как правильно, как?

— Итак, мы не будем спрашивать — есть Бог или нету Бога, — сказал священник, — мы спросим: ЧТО ЛУЧШЕ — ВЕРИТЬ В БОГА ИЛИ НЕ ВЕРИТЬ В НЕГО?

— Ах, вот оно что! Вот он ключик.

С тех пор прошло двадцать пять лет… И все это время я учусь подбирать ключики. Иной раз получается, но не всегда. Сложная это наука. Словами, по-видимому, и выразить нельзя, и все-таки есть какие-то, я чувствую, общие соображения. Очень общие, но немаловажные. В словосочетании «главный врач», например, ударение нужно делать на втором слове. Нельзя мысленно видеть эти слова так: Г Л А В Н Ы Й врач. К сожалению, многие так именно и мыслят. Главный врач нередко чистый или почти чистый администратор. За бумагами и хозяйством ему уже некогда шлифовать свое клиническое мастерство. Он отстает, скользит на поверхности, ломает себе шею или становится флюгером. Да и как руководить, не ведая, что творишь? Руководить больницей может главный В Р А Ч. Если он такой, значит дело понимает и может руководить. Идет главный в операционную и сам оперирует, на обходе и на консилиуме его голос звучит не по старшинству, а по делу. Пришел в поликлинику — показал, как нужно принимать. Завхоз не может достать краску, но знает: главный позвонит, ему не откажут (да и кто отказывает оперирующему хирургу?). Еще, хоть из другой уже оперы, но санитарки увидят, как ты своими руками положишь плитку на стену, а они-то белили эти грибковые плеши годами и без толку. Нужно выбрать и внедрить не просто новую, а действительно эффективную методику, неожиданным поворотом ликвидировать пласт противной рутинной работы, например, писанину. Каждый будет тебя слушать, если ты сильнее его. Хирург зовет тебя на помощь, завхоз ищет тебя, демагог знает, что ты его из любого положения — в бараний рог! И анонимщик, и жалобщик тоже кое-что знают. И чтобы все-все знали, одних дел мало, нужны еще и слова. Ибо людям свойственно забывать. Медсестра возмущается: «Не обязана я этого делать. И почему всегда я, а мне никто ничего». — «Нет, и тебе многое делается». — «Мне? Мне?!!! Никогда!» — «Позволь, мама твоя уже четыре месяца у меня в палате лежит, хоть и давно ее выписать пора!» — «Ах, дура я, — бьет себя ладошкой по лбу, — забыла, совсем забыла — верите?»

А чего не верить. Чарльз Дарвин умышленно записывал выражения своих оппонентов, потому что память его отказывалась это фиксировать. Физиология здесь, по-видимому.

Характерна в этом смысле такая кухонная модель. Возмущенная соседка из коммунальной квартиры жалуется, скажем, другой соседке на третью и передает разговор в лицах. «Я ей говорю», — рассказывает она и далее передает свою прямую речь. Лицо при этом у нее спокойное, достойное, голос приятный, жесты плавные. «А она мне отвечает» — продолжает рассказчица, и сразу же голос ее становится пронзительным и мерзким, на лице появляется отвратительная гримаса, красивые жесты сменяются погаными ужимками. И все не нарочно: враждебная соседка действительно так и запечатлелась у нее. Другой она ее и не видит. Реальный образ ушел из сознания. Осталась там гадкая кикимора, которую только и остается ненавидеть. Чем ниже культура, тем чаще эта модель проявляется, но особенно сильно кухонный феномен выражен у психопатов, у лиц ущербных, неполноценных. Делами психа не проймешь, слова вызовут озлобление и боль. Этих нужно обходить, воспитывать их нельзя. Они очень опасны, нагадят злобно и яростно там, где не ждешь. Им хорошо дать тазепам, триоксазин, аминалон. А вот нормальным людям нужны слова. Чтоб не забывали, как Дарвин.

Недавно я оперировал мальчика с огромной, каких-то неслыханных размеров опухолью ноги. История этой опухоли, этого мальчика и его родителей интересна сама по себе, и не забыть бы мне еще вспомнить о ней. А пока отрезанная нога с этой чудовищной опухолью лежит в подвале, издавая соответствующий запах. Молодая санитарка, возбужденная, с глазами навыкате, орет на всю больницу: «Не буду, не обязана, увольняйте, пожалуйста, не буду, не нанятая!». Это она боится в подвал заходить, от ноги, от опухоли и от запаха балдеет. А почему так нагло себя ведет? Так санитарки же на вес золота. Никто на работу не идет: грязный, тяжелый, не престижный труд за 70 руб. в месяц. На них давить нельзя, сразу же разбегутся. Я говорю: «Чего орешь? Я сам ее вынесу, делов сколько!». Осеклась, неудобно получается, хотя орет еще по инерции. «Иди, иди, — говорю, — отдыхай». А сам в подвал. Другая санитарка, что постарше, казачка хуторская Надька, устыдилась и за мной туда же. А запах изуверский могильный как даст по ноздрям, по мозгам. Невыносимо. Я все же — за ногу, а Надька стала, как об стену ударилась, перегнулась и ну блевать, да шустро так, сразу через рот и через нос. Мне и самому захотелось, но я обернулся к ней, хохотнул молодецки и потащил ногу на грузовик закидывать. Теперь Надька чуть вякнет, я этот случай ей напомню на языке хуторском, народном, она и конфузится.