Галя посмотрела направо вдоль улицы и налево вдоль улицы, запрокинув голову, посмотрела на звезды в тихом небе. Она прикрыла глаза, и плечи ее ослабли от ощущения счастья и покоя. Так хорошо, так спокойно было на этой тихой улочке, где вполсвета горят фонари, где в зашторенном окне Костин силуэт, а впереди еще долгие, долгие улицы, по которым он пойдет домой, а потом, в самом конце вечера, родные, как собственная комната, сарайчики в темном дворе…

Раньше с ней никогда такого не было. Нравился в седьмом классе один мальчишка: взглядывала на него издали, считала, что влюблена. Но это было детство, да и кончилось по–детски.

Как‑то он подошел к ней на улице. Она остановилась, холодея, холодея от страха и радости. Он ковырнул ботинком асфальт.

— Привет!

— Привет, — ответила она.

— Чего делаешь?

Она совсем растерялась, и прежде, чем успела что‑то сообразить, с языка сорвалась грубая универсальная фраза для ребят вообще:

— Видишь — иду.

Он помолчал немного и спросил:

— Ну а вообще‑то что делаешь?

Она ответила безнадежно упавшим голосом:

— Хожу…

— Ну, ходи, ходи, — сказал он.

Тем и кончилось. Мальчик был гордый — больше к ней не подходил. А сама не решалась.

Недавно встретила его на катке — маленький, уши красные, даже вспомнить смешно…

В конце улочки показалась какая‑то фигура, и Галя медленно пошла по тропинке — до угла и обратно. Фигура скрылась в одной из калиток. А в окне, на освещенной шторе, шевелился теперь женский силуэт. Девушка поправляла прическу.

Одевается, подумала Галя, и сердце у нее заколотилось. Сейчас выйдут…

Она быстро прошла мимо домика, стараясь заглянуть в яркую щель между шторой и рамой. Но не успела — свет в окне погас. Она бегом бросилась за угол — сейчас выйдут…

В переулке было светло от частых окон длинного двухэтажного дома. Галя спряталась в решетчатую тень забора и стала ждать. Вот сейчас, наверное, надевают пальто. А та возится с застежками или крутится перед зеркалом в прихожей. Выходят, наверное… Дверь еще надо закрыть… Идут по саду тропкой между сугробами… Она впереди, а Костя за ней… Подошли к калитке… Открывают калитку… Открывают калитку. Открывают калитку…

С угла хорошо был виден домик, темный по фасаду, калитка и почтовый ящик, белеющий на заборе рядом.

Чтоб быстрей прошло время, Галя стала считать. Сосчитала до ста. Еще до ста. Уже машинально — еще до ста. Никто не вышел, и окно не зажглось.

Откуда‑то вывернулся мальчишка в большом ватнике и, остановившись в трех шагах, уставился на Галю, будто в гляделки играл. Она тоже хмуро подняла глаза.

Мальчишка спросил с вызовом:

— Чего смотришь?

— А ты чего? — спросила она ему в тон.

— Я‑то ничего.

— Ну и я ничего.

Он постоял еще немного, сунул руки в карманы и пошел, пренебрежительно дрыгая стоптанными валенками. Галя осталась.

Она опять прислонилась спиной к забору и простояла так долго — полчаса, а может, и час. Она смотрела наискосок через улицу на домик, темный по фасаду, и старалась что‑то сообразить — медленно, как сквозь сон. Не было ни обиды, ни горечи. Просто нужно было понять, почему в комнате за погашенным окном — он. И почему — та женщина.

Ревности тоже не было. Он жил в другом возрасте, будто в другой стране. Просто она пыталась понять законы этой страны.

А назавтра в пять Галя снова стояла за толстым витринным стеклом гастронома, прислонив к ноге тяжелую от учебников папку. Все осталось как есть. Только жизнь стала еще сложней: к его работе, его шарфу, его окну, его кварталу, его кафе прибавилась его женщина.

В пятницу днем Галя встретила ее на улице — узнала по шубке. Пропустила вперед и, с трепетом глядя на ритмичный переступ красных сапожек, пошла следом, как пошла бы за Костей.

Март уже подбирался к середине, солнце грело по-весеннему, да и небо было весеннее, синее. Последние наледи по краям мостовых сверкали и текли, сугробы чернели снизу и, отделившиеся от асфальта, выглядели временно, словно их положили тут на минутку и сейчас опять унесут.

Его женщина остановилась у театральной афиши, и Галя, зайдя сбоку, быстро глянула ей в лицо. Лицо было обычное, как сотни других, в толпе и внимания не обратишь.

Галя отошла подальше и уже спокойно посмотрела на красные сапожки и короткую шубку, самонадеянно открывавшую ноги до середины колен. Ноги были ничего, но невыдающиеся.

Его женщина зашла в «Галантерею и парфюмерию» и долго выбирала помаду. Галя глядела, как она отсчитывала мелочь. На указательном пальце лак неряшливо отставал от ногтя.

Галя вышла из магазина, поглядела по сторонам и сильно наподдала ногой обкатанную льдышку. Льдышка заскользила по наледям, разбрызгивая талую воду.

Та наконец получила свою помаду и побежала через улицу в универмаг. Галя за ней не пошла. Ничего интересного. Подумаешь — помаду купила!

Галя шла домой, сунув варежки за пазуху, ловя ладонью капель. Глаза ее возбужденно горели, а в голове сам собою складывался план, как завтра она встретит на улице Костю, поздоровается с ним и заговорит на «ты». А чего! С Лидкиным Игорем она на «ты», а ведь ему тоже двадцать шесть…

Попутно Галя подумала и о том, что схватила в техникуме две двойки, а завтра, наверное, будет третья, и что влюбленный в нее мальчишка вот уже неделю грозит комсомольским собранием за антиобщественное поведение. Но это была ерунда, несущественно, как и скандалы с Лидией, потому что уже четыре, обед, а там скоро и вечер, и вот–вот вспыхнет на третьем этаже то самое окно…

…Она сказала:

— Здравствуй, Костя.

Он ответил:

— А–а… Привет!.. Из техникума?

Чуть замедлил шаг и пошел рядом с ней.

У Гали все было продумано и разговор заготовлен заранее. Но вся смелость ушла в первые два слова. Она помнила следующую по плану фразу, а вот интонацию забыла начисто, и фраза стояла в ушах такой, как сейчас прозвучит: тупая, жесткая — словно деревяшка выпадет изо рта и стукнется об асфальт.

Костя спросил:

— Как жизнь молодая?

Она пожала плечами.

— Двоек много нахватала?

Галя ответила досадливой гримасой — ее раздражал этот пионерский разговор.

— Учиться надо на «отлично», — сказал Костя и ухмыльнулся.

— Да ну! — отмахнулась она. От досады язык оттаял, и она совсем просто спросила: — Костя, а двадцать восьмой квартал вы строите, да?

— Не строим, а проектируем.

— А что там будет?

— Там будет великая вещь, — сказал он. — Микрорайон. Девять тысяч человек. И все, что надо для жизни.

Он вдруг остановился у доски объявлений, достал карандаш и на широких полях старой афиши нарисовал прямоугольник. Перечеркнул его крест–накрест и сказал:

— Чувствуешь идею? Это дом. Живет человек. Что ему надо?.. Надо магазин. Пожалуйста — вот вам магазин.

Он нарисовал еще один прямоугольник.

— Нужна столовая — так? Кино. Прачечная. Баня не нужна — у всех ванны. Ясли, детский сад, школа. Что еще?

Галя слушала.

— Еще нужна спортплощадка, — сказал он и нарисовал овал. — И поликлиника. И до всего этого — десять минут пешком, не больше. Никаких трамваев, никаких автобусов. Идеальные условия для человека. Хочешь жить сто лет?

— Хочу, — сказала Галя.

— Переезжай в микрорайон.

Она засмеялась открыто и радостно, потому что говорит с ним, и все ей понятно, все легко, и он это чувствует, просто идут вдвоем и разговаривают.

— Жаль, ты не в строительном, — сказал Костя. — Попала бы к нам на практику — сама бы увидела.

Идут вдвоем и разговаривают — хоть бы улица не кончалась…

Но на углу он вдруг рассеянно оборвал фразу на середине и сказал:

— Вот такая жизнь. Как там Лида? Передавай привет.

Положил ладонь ей на затылок, легонько встряхнул.

— Учиться надо на «отлично»!

И быстро пошел через площадь к скверу.

Галя тоже быстро пошла вперед, еще не совсем понимая, что случилось, но автоматически срезая угол площади, чтобы все время видеть Костю.