Уж на что, казалось бы, нелепый слух, а полз и он от дома к дому.

Перепуганные старухи зачастили к Хабибе:

— Погадай на фасолях.

— Не буду я вам гадать. Ступайте к дочери моей Апчаре. Она завфермой, она вам всю правду скажет.

— А тебе-то Апчара ничего не говорила? Болтают —• ликвидация бескоровных.

И видно было, что старухи боялись самого слова «ликвидация».

— Не ликвидация бескоровных, богом вы обиженные,— растолковывала Хабиба,— а просто отпишут всем по корове.

— С какой стати, за какие-такие дела?

— Держите их, кормите, пейте молоко на здоровье, копите сметану, варите сыр, ешьте масло. Но зато сохраните скот для колхоза. Понятно?

Старухи кивали, а сами не верили. Много было войн на их веку. Каждая война что-нибудь отнимала: то лошадь, то седло для лошади, то мясо для войска. Но чтобы война одаривала коровами — этого старухи не помнили, да и не было этого никогда.

Не верила и сама Хабиба, пока ее не позвали на ферму, чтобы получила корову. «Хорошо бы взять туда внучку Даночку. Может, с приплодом корова,— думала Хабиба,— то-то Даночка обрадовалась бы теленочку».

Девочке только что исполнилось два годика. Попрыгунья. В глаз тебе влетит — не заметишь. Сноху же свою, Даиочкину мать, Ирину Федоровну, Хабиба называет Ариной. Ирина Федоровна — врач в городской школе. Уходит на работу, берет с собой и Даночку. Пока мать лечит настоящих ребят, дочка делает уколы и перевязки куклам.

Письмоносец Сентраль, увидев, что Хабиба пошла за коровой, осклабился, обнажив красные десны и желтые зубы, предложил услуги.

— Давно я тебе говорил — готовь место, получишь корову. А теперь куда ее поведешь? Если хочешь, за одну ночь сооружу хлев. Дорого не возьму. Четверть водки и, соответственно, закусить. Без хлева нельзя. Зи-

а

ма придет, что будешь делать? Пропадет животина на холоде...

Но Хабиба думала не о хлеве, а как корову назвать, о кличке. Назвать бы ее Хабляшей, в память той, которую увели в колхоз во время коллективизации. Много с тех пор воды утекло в Чопраке, а Хабиба не забыла еще, помнит свою милую беспородную коровенку. Не сосчитать, сколько ночей проплакала тогда Хабиба. «Обобществили» Хабляшу. Поставили на общий колхозный скотный двор. Хабиба проведала, где стоит ее кормилица, повадилась таскать Хабляше гостинцы, просила скотника подбрасывать ей лишний клок сена.

Скотник злился:

— Голодом, что ли, мы их морим? Ишь ты, горстку муки кукурузной принесла. Сыта будет твоя корова с этой горсти! Чем таскать, лучше бросила бы эту муку своим куренкам.

Вспомнилось теперь, как отелилась Хабляша первым своим теленком. Случилось это в плохой, голодный год. Люди пухли и умирали. Темиркан, покойный муж, и сама Хабиба по очереди сидели в хлеву, боялись — не прозевать бы. Но все обошлось благополучно. Слава аллаху. Утром замычал теленок, и проснулся в это же время сынок Альбиян. А теленок рыженький, слабенький, ножки разъезжаются во все стороны, на тонкой шейке покачивается головка со звездочкой на лбу, и лоснится кожаный черный нос. Упадет теленок, снова встанет и снова валится на подстилку, на теплый войлок.

Для Альбияна теленок — только забавный малыш, почти игрушка, а Темиркан и Хабиба видели в нем новую корову и новых — через каких-нибудь два-три года — телят. Надеждам этим сбыться было не суждено.

Варили тогда крапиву, размачивали жмых, у кого был. Чтобы не умереть с голоду, теленка пришлось прирезать. Хабляша, лишившись детеныша, сразу перестала давать молоко. Хабиба и гладила ее, и ласкала нежными словами, читала молитвы из корана — не помогло. Тогда по совету седельщика Бекана сделали из телячьей шкуры чучело — набили мякиной — и поставили за оградой, чтобы Хабляша могла увидеть. Обманули Хабляшу, снова стала доиться.

Из воспоминаний вывела Хабибу громкая военная песня. «Неужто полки Нацдивизии уходят на фронт? Ведь в дивизии мой Альбиян».

Бегом побежала за ворота, забыла даже накинуть платок, выскочила простоволосой. Перехватило дыхание.

«Альбиян, родной мой, последняя косточка рода Ка-заноковых, неужели и ты уходишь на фронт? И как же ты уходишь, не простясь с матерью?!»

Со стороны Абрикосовой дороги колыхались в пыльной дымке рота за ротой. По аулу растекалась строевая песня. Хабиба металась взглядом по лицам бойцов, ища Альбияна, и не успевала их всех схватить, переглядеть на ходу.

Но было приятно ей и радостно за сына, что бойцы одеты хорошо, вид у них чистый и веселый.

Хабиба ошиблась. Это шла не Нацдивизия, в которой ее Альбиян, а подразделения Машуковского военного гарнизона. Образовался гарнизон невольно, из эвакуированного сюда военного училища.

Четко гремят шаги. Ноги бойцов вскидываются и опускаются, словно ножницы, печатают шаг. На спинах, на гимнастерках темные пятна пота. Но воины словно и не чувствуют летней жары. Идут бодро, да еще и поют.

Не забудь про маскировку,

Окопаться не забудь.

Проявляй в бою сноровку,

Ко всему готовым будь.

Хабиба не понимала слов. Дружная солдатская песня достигла глубины души, и Хабиба прослезилась. Ей слышалось, будто бойцы поют о своих матерях, о своих родных селах, домах, о всей земле. Слышалось в песне старой Хабибе прощание с сестрами, невестами, с аулом, а может, и с молодой жизнью.

Стоя у ворот, Хабиба долго провожала красноармейцев. Война идет где-то в середине России, а ее дыхание обжигает траву и здесь. То и дело появлялись в ауле какие-то отряды, одетые кто по-военному, кто просто так. Побегают по выпасам, поползают, нароют ям и куда-то исчезнут. На их месте появляются другие. «Но эти, которые идут мимо, настоящие военные,— думала Хабиба.— И оружия у них в достатке: пулеметы, винтовки».

Альбиян как-то проговорился, что оружия маловато, одна винтовка на двух человек. «Значит, это не Нацди-визия, и Альбияна здесь нет».

Красноармейцы ушли в сторону школы. Машуковские собаки вели себя на удивление спокойно — не выскакивали из ворот, не мчались очертя голову с громким лаем. Зато в хвосте колонны пылили аульские мальчишки. Они старались идти в ногу с бойцами и даже пробовали подпевать, коверкая русские слова.

Хабиба поглядела-поглядела и пошла куда собралась— на ферму. Там было похоже на скотный базар. Бекан Диданов, хоть и временный председатель, чувствовал себя хозяином и распоряжался по-фронтовому. С капризными бескоровниками не церемонился: не хочешь брать — не бери, возьмет другой. Подходи следующий. Старый Мисост между тем ходит по ферме, сует нос во все закоулки, что-то вынюхивает.

До колхозов назывался Мисост двухкоровным и двух-воловым. На базаре каждую неделю он торговал мясом, а две коровы и два вола на дворе — незыблемый фонд. Теперь он надеялся поначалу, что ему отдадут рекордистку. Но, видя, что Бекан и не собирается отдавать ее, Мисост смиренно переключился в своих расчетах на колхозного производителя — быка.

Заранее, как на ладони, видит расчетливый и смекалистый Мисост, что за жизнь начнется при немцах. Войска, конечно, здесь не задержатся, пойдут дальше. Что им здесь делать? Советские деньги превратятся в бумагу. Но жизнь не остановится. Продавать и покупать все равно люди будут. Аул изберет старейшину, как в прежние времена. На чем тогда можно будет поживиться? Хорошо бы заполучить колхозную мельницу. Плата за помол с каждого человека. Гарцевый сбор. Но лучше, пожалуй, наняться общественным пастухом. Самая милая должность, когда меняется власть. Тогда не окажешься зерном между двумя жерновами. Не будешь торчать у людей на виду: целыми днями один на пастбище. Две власти это и есть два жернова. Один лежит, а другой крутится. Потом этот лежит, а другой начинает крутиться. Легко представить, во что превращается крохотное зерно пшеницы, оказавшись между двумя вертящимися камнями. Неплохо заиметь и быка-производите-ля. Особенно теперь, когда на каждом дворе окажется