Когда Иванко вновь стал приходить в себя, он осознал, что в комнате — народ. Отовсюду слышался приглушенный шепот. Упоминалось имя василевса… Интересовался… Сказал, что это дело рук диких горцев, решивших за все рассчитаться с Иванко… Не важно, что убитые оказались ромеями, их наверняка подкупили болгары… Император уже выслушал объяснения Добромира Хриза, упрекнул, почему он оставил Иванко одного… Василевс приказал Хризу отправиться в свои земли, ибо таких, как он и севаст Иванко, здесь трудно защитить от их же соплеменников… А кое-кто считает, что люди Добромира Хриза сами организовали этот заговор против нового севаста. Во всяком случае такое предположение высказали Камица и Ласкарис… Расслышав эти имена, Иванко невольно стиснул рыжие кулаки. Ему хотелось закричать, что он знает имена настоящих заговорщиков. Но тут же мелькнула мысль — а как это доказать? Чем? Кто ему поверит? Если бы знать имя того человека в длинной черной накидке?!

Мануил Камица понимал, на какую зыбкую почву он ступил, дав согласие на заговор. В покушении на севаста участвовал и сам Феодор Ласкарис. Обезумевший от ран горец перерезал всех ромеев, а Ласкарис чудом спасся, благодаря проворству своих ног. Подробностей он не рассказывал, но по его исцарапанным рукам и бегающим глазам Камица догадывался обо всем происшедшем в темном дворе мизийца…

Император приставил к раненому лучших своих целителей, посылал ему самые дорогие вина, каждый день справлялся о его здоровье — словом, заботился о нем, как о своем любимом сыне. Весь двор лопался от зависти, невидимый червь ненависти к болгарину точил сердце каждого сановника. Не был исключением и Камица, которому император поручил заботу о выздоровлении Иванко. И не давала покоя ему мысль — не подкупить ли кого из врачей, чтобы вместо ожидаемого императором выздоровления болгарина последовала его смерть? Но тогда… Тогда гнев императора мог обрушиться на него самого, не проявившего должной заботы о раненом, и раздавить, как насекомое. Он, кажется, наконец-то вернул себе малую толику благоволения василевса, и навлекать на себя новую беду из-за мизийца — безрассудство.

И Мануил Камица не пропускал дня, чтобы не навестить больного севаста. Постепенно Иванко начал поправляться. Вскоре рана на голове затянулась, разрубленное плечо кровоточило все меньше. Камица удивлялся той дикой и могучей силе, которая кипела в этом огромном теле. И не мог не завидовать той удали, которую Иванко проявил при покушении на него, его дерзости, безрассудству и беззаботному отношению к жизни. Но все это потому, полагал Камица, что Иванко не умел глубоко и серьезно задумываться над жизнью, над явлениями и событиями ее. А вот он, Мануил Камица, человек иной. Прежде чем поддаться какому-то чувству, прийти к какому-то решению и начать действовать, он пытался глубоко осмыслить обстановку и положение вещей, а также предугадать последствия своих действий, хотя до конца все никогда не додумывал. Так было при Исааке Ангеле, так и сейчас, при Алексее. Ведь если бы не Камица, не сидеть бы Алексею Ангелу на троне василевсов. Но, увлекшись подготовкой и осуществлением заговора, он не учел многие детали, а легкомысленно положился на бесконечную благодарность ему нового императора и рассчитывал, что тот безропотно будет выслушивать его советы. Камица как-то и не заметил, что Алексей Ангел перехитрил его, постепенно приблизил к себе других полководцев, а его войско и верных ему людей разослал по дальним, захолустным крепостям. В самом Константинополе остались лишь такие, как Феодор Ласкарис, себе на уме. Одни из них были столь же искренны с ним, как и с императором, и любыми средствами стремились к высоким придворным постам, к первым ролям в дворцовой жизни. Другие всячески пытались заслужить благоволение императора; эти были похожи на небезызвестного Алексея Палеолога, который, благодаря своему раболепию, стал посмешищем всего Константинополя. Даже дети знали его по прозвищу «ваша солнцеокая мудрость», ибо этими словами он начинал каждое предложение своего трактата по поводу очередной годовщины восхождения императора на трон. И «солнцеокая мудрость» не осталась в долгу, она протянула ему свою милостивую руку, поставила его на золотую лестницу благоденствия. А позже Алексей Ангел сделал его даже своим зятем, отдав ему в жены старшую дочь Ирину, овдовевшую раньше Анны. Ирина была некрасива и, трезво сознавая это, не лишала себя тех плотских радостей, получать которые помогало ей положение дочери василевса. Каждый царедворец, потершийся около нее, не оставался в тени, без наград. А в желающих получать их недостатка не было. Поговаривали, что Ирина в последнее время обратила свои круглые и тусклые очи и в сторону мизийца, но он якобы на зов ее не ответил. Да, впрочем, зачем ему это, василевс уже осыпал его милостями. А того, кому сам обязан троном, приставил к болгарину в няньки. Он, Камица, протостратор, а от командования войсками император его отстранил, и распоряжается ими сам. Что ж, поделом ему, Камице! Стараясь настроить своих друзей против прежнего василевса, он прожужжал нм все уши, что Алексей Ангел самый мудрый и достойный полководец империи. А этот мудрый и достойный с тех пор, как сел на трон, тем лишь и занят, что мочит ноги в золотой посудине, прикидывает, как бы попроще заграбастать богатства своих приближенных, да слушает высокопарные речи придворных летописцев о своих несуществующих добродетелях. Один из таких льстецов сравнил недавно его седые волосы с чистотой божьего провидения, а свет, излучаемый его глазами, — с яркостью небесных светил. Да, волосы его в самом деле белы, словно обсыпанные мукой космы мельника, но и только. Может, глаза его и излучают некий радостный и ласкающий свет, но Камица его не видел. Он, протостратор, не беден, положение его в империи таково, что василевс вряд ли решится на расправу с ним, если сам он не подставит себя под гневный удар. Но вдруг наступившая холодность императора и его неблагодарность за все содеянное со смертельным риском для собственной жизни обидны.

Такие мысли одолевали Камицу, когда он, повинуясь необходимости, подходил к дому Иванко. Перед входом, широко расставив ноги и держа обеими руками воткнутый в деревянную лестницу меч, стоял стражник. У входа в покои Иванко тоже была охрана. При появлении Камицы стражник в знак уважения поднял правую руку, обращенную ладонью к лицу, посторонился. Протостратор вошел в большую сумрачную комнату и застыл, пораженный. Мизиец был уже здоров, он медленными, тяжелыми шагами прогуливался возле окон. Камица направился к севасту, чтобы поздравить его с возвращением к жизни, но шум шелковых одежд заставил его обернуться. В углу, где спускалась с потолка вишневая бархатная завеса, положив белую руку на спинку золотистого кресла, стояла Анна Комнина. В самом кресле, разбросав белое одеяние, сидела маленькая Феодора, и ее большие не по-детски серьезные глаза глядели на протостратора. Мануил Камица хотел было выйти, но Анна сделала ему знак приблизиться. Протостратор подошел и слегка поклонился.

— Я ему говорю, чтобы лежал, но он не хочет меня слушать, — сказала она, пытаясь побороть смущение. Появление протостратора явно было не к месту.

— При таких ранах, солнценосная, я бы и встать еще не мог, не то что ходить! — произнес Камица, пытаясь придать своему голосу искреннее сочувствие.

— Он достоин удивления, протостратор… И я думала, что застану беспомощного человека, а он… — Она протянула руку к болгарину, словно хотела коснуться его, но, устыдившись своего неосознанного жеста, поспешно опустила руку на кресло.

— С тех пор как Феодора поняла, что севаста ранили, она не дает мне покоя: «Пойдем! Я хочу посмотреть, что он делает…» И я должна была привести ее…

Она оправдывалась. Протостратор почувствовал еще большую неловкость. А тут маленькая Феодора хныкнула:

— Я не хотела идти сюда, я хотела гулять…

— Вот… детские глупости… — пожала плечами Анна, рывком подняла девочку с кресла и, с раздражением поправив ее одежду, увела прочь.