Фаренкрог, словно невзначай, обратил внимание главного врача на машину, остановившуюся у штаба. Фаренкрогу показалось, что доктор Цибарт побледнел, увидев её.

А через минуту доктор уже рассказывал Фаренкрогу о том, как в госпитале появились эсэсовцы, на теле которых не было татуировки о группе крови, о том, как они открыли стрельбу в госпитале.

— Один из них очень скоро отдал богу душу. Короче говоря, ситуация довольно редкая даже на войне. — Доктор уставился на Фаренкрога, ища у него поддержки или хотя бы сочувствия. — Всё, конечно, должно было произойти иначе, но…

Фаренкрог встал и, что-то пробормотав, вышел.

«Один из них очень скоро отдал богу душу… Бедняга Шнелингер!» Глаза Фаренкрога на миг заволокло туманом.

Когда он спустя некоторое время зашёл в кабинет Цибарта, тот поставил на стол бутылку коньяку.

— Французский. Только не рассказывайте об этом своему гастриту, — проговорил доктор, наливая в чайные стаканы коньяк. — Я раньше никогда не думал о том, что меня по ночам будут мучить кошмары. — Он выпил коньяк одним махом. — Если бы я сделал ему переливание крови, он сейчас был бы далеко-далеко, да и его коллега тоже.

— Коллега, кажется, офицер?

— Его каждый день допрашивают… Быть может, рады него и прикатили сюда господа из управления имперской безопасности? У нас он пробудет не больше нескольких часов. Вон видите маленький домик, там его и содержат… Лучше всего забудьте об этом… — Цибарт тряхнул головой, словно надеясь избавиться от своих нелёгких мыслей. — В самом деле, для вас всё же лучше будет…

Фаренкрог с напряжением смотрел в окно, пока у него не заслезились глаза. Спустя несколько минут он увидел, как трое вооружённых автоматами жандармов повели Хельгерта в домик егеря. Наручников на его руках не было. Обратно его вели примерно через час, но уже в наручниках.

«Хорьх» с эсэсовским номером всё ещё стоял на своём месте.

«Какая страшная усталость навалилась на меня», — подумал Фаренкрог.

В дверь постучали. Фаренкрог вздрогнул от неожиданности. Оказалось, что это принесли ужин.

«По какому же плану действовать? Освободить Хельгерта силой — это значит вступить в перестрелку с жандармами. Пока откроешь дверь, весь штаб будет доднят по тревоге. А может, Хельгерта ещё раз вызовут на допрос? Утром нас будет больше. С тремя жандармами справиться не так уж трудно… Ужин дают чёрт знает какой! Оно и неудивительно: конец войны близок. Выходит, доктора Цибарта мучит совесть. Но почему именно? И способен ли он помочь мне? Перед ним любую дверь откроют. Но как его убедить в необходимости такого шага? А может, достаточно будет сосредоточить всё своё внимание на этих двух эсэсовцах? Где будут они, там будет и Хельгерт. Интересно, кто его допрашивает? Об этом должен знать Цибарт. Видимо, кто-нибудь из старших офицеров штаба корпуса. Не с этого ли конца нужно начинать?.. Шнелингера, значит, уже нет в живых».

Это была ночь на пятое декабря.

Без четверти восемь в палату Фаренкрога вошёл Григорьев, Молодцевато щёлкнул каблуками и сразу же полез за чемоданом с рацией.

Фаренкрог тем временем громко, чтобы было слышно за стеной, отдавал указания, какие офицеры обычно отдают своим денщикам.

Стрелки часов, казалось, замерли на месте: ещё только без десяти восемь.

— Офицеры-эсэсовцы ночевали в госпитале, понимаешь?

Фаренкрог кивнул и громко приказал:

— Чтобы завтра же все сорочки и бельё были как следует выстираны!

— Слушаюсь, господин капитан! — Григорьев ответил так громко, что его наверняка услышали в других палатах госпиталя.

Он быстро настроил рацию на нужную волну.

«В восемь часов все будут у нашей берёзы», — принял Григорьев радиограмму. Он быстро спрятал рацию в чемоданчик и вопросительно посмотрел на Фаренкрога.

— Бендеру и Хейдеману держать под контролем «хорьх». В случае возникновения непредвиденных обстоятельств Бендер должен самостоятельно принять решение. Ты же немедленно приведёшь сюда Шехтинга, втроём и посоветуемся.

Григорьев кивнул и, щёлкнув каблуками, вышел из палаты.

Фаренкрог отчётливо слышал каждый удар собственного сердца. Под койкой, на которой он спал, находится рация. Сегодня ночью они будут жертвовать своей жизнью, чтобы спасти жизнь товарища. А он, Фаренкрог, должен вот с этой кровати руководить всей операцией, не имея возможности активно участвовать в ней.

В тот момент у Фрица Фаренкрога было одно-единственное желание: чтобы его товарищи благополучно перешли линию фронта и ровно в восемь оказались бы у условленной берёзы.

«Во скольких же таких вот землянках мне приходилось, начиная с сорок первого года, спать, решать тактические задачи, ждать возвращения разведчиков, — в основном, конечно, ждать: то разведчиков, то приказа на проведение той или иной операции!» Майор Тарасенко встряхнул головой. Ему нужно было подготовить несколько отчётов.

Походив взад и вперёд по землянке, он остановился перед зеркалом и увидел себя. Загорелое обветренное лицо. Серые живые глаза. Вспомнил упрёк генерала, который тот сделал ему на днях: «Воинская дисциплина требует, чтобы военнослужащий всегда был безукоризненно выбрит». «Слушаюсь, товарищ генерал?» — ответил он тогда и, проведя рукой по щеке, мысленно пообещал себе, что после победы будет бриться по два раза в день.

Майор опустил руку в карман за сигаретами. Но их там не оказалось, и он тихо ругнулся.

«И чего меня так мучают сомнения? — думал манор. — Быть может, следовало попытаться вызволить товарищей с применением оружия? А может, неплохо было бы применить бомбардировочную авиацию, с тем чтобы облегчить выполнение задания? Когда на землю падают бомбы, все бегут в укрытие и тогда легче орудовать. Правда, бомбы не всегда падают туда, куда им следует падать, а это уже плохо».

Тарасенко присел на старенький стул и обхватил голову руками, запустив пальцы в свои чёрные волосы.

«Думаю, что поступил правильно. Солдаты они опытные. Как немцы, они у гитлеровцев никакого подозрения вызвать не могут. Устроятся и переждут до тех пор, пока всё в округе успокоится; Григорьев с ними. А завтра вечером станет известно, вернутся они или нет».

Почти две недели майор Тарасенко жил в напряжении. Двадцать третьего ноября гитлеровцы схватили Хельгерта и Шнелпнгера. После своего возвращения они должны были доложить обо всём, что увидели и услышали за линией фронта. Через неделю майор увидел тех, кто вернулся к нему. Он ни в чём не мог упрекнуть себя.

Майор прислушался. Кто-то приглушённо плакал у противоположной стены. Это была радистка Зина Бунинская.

«Что это она? — подумал Тарасенко. — До сих пор Зина в любой ситуации держалась твёрдо: нервы у неё крепкие. — Майор боялся даже пошевелиться. — Девушка, молодая нежная девушка… И вот она плачет. А чем я, командир, могу её утешить?»

Майор встал и медленными шагами подошёл к девушке, которая, низко опустив голову, всё ещё всхлипывала.

— Зина, голубушка, что случилось?

Девушка продолжала плакать.

— Ты же у нас храбрая, комсомолка. Разве можно так плакать?

Она повернула к нему заплаканное лицо и еле слышно шептала:

— Они сейчас в большой опасности. И даже взрывчатку с собой взяли.

— Взяли на всякий случай. Без взрывчатки там не обойтись. Разве ты этого не понимаешь?

— А если они не вернутся?

Это был тот самый вопрос, который волновал и его самого, только задан он был в более простой и откровенной форме.

— Малышка… Всё будет хорошо. Они же умные люди: Бендер, Фаренкрог, Григорьев… — Тарасенко показалось, что при упоминании последней фамилии всхлипывания стали чаще.

— Я ничего не могу поделать…

— Чего ты не можешь поделать, малышка?

— Я его люблю! — Девушка накрыла лицо руками.

И снова майору Тарасенко показалось, что он слышит голос своего генерала, который говорит: «Сейчас идёт речь о спасении социалистического Отечества, — следовательно, всё сугубо личное должно быть отодвинуто на задний план до тех нор, пока мы не победим…»